Война - Всеволод Витальевич Вишневский

Полк сибирских стрелков пробирался ночью, под дождем, в две цепочки, гуськом, по обочинам дороги. По дороги идти немыслимо — выше колен грязь, тонут люди и лошади, а где гати нет — и совсем не пройти. Широким кругом, освещая тучи над лесом дрожащим зеленоватым светом, повисли немецкие ракеты.

Полк пробирался по обочинам дороги. Шинели, вещевые и сухарные мешки набухли от воды. Не было слышно разговоров. Солдаты надвинули фуражки на лоб, задрали тульи фуражек — не по форме, но по практике: чтобы вода стекала с головы не за шиворот, а бежала на козырек. Время от времени то один, то другой солдат, поскользнувшись, падал в грязь, гремя котелками…

— Уснул?

— Бери глаза в зубы! Пропорешь штыком-от.

Ноги скользили по глине, а чуть сойдешь в сторону — увязали в трясине размытого дождями поля.

— Счастье, право слово, — одна нога в меду, другая в патоке.

— Идти долго ль?

— Гак остался.

Солдаты шли, сняв сапоги, босиком. Грязь разувала людей, засасывала мокрую дырявую обувь, наполняла ее жижей. С трудом содрав с натруженных ног сапоги, стрелки закидывали их за плечи. На малых привалах, зажигая спичку, чтобы закурить, люди глядели на свои ноги и видели вместо них рыжие комья сырой глины, Счищали ее лопатками, но, как только трогались дальше, глина сразу же вновь липла к ногам.

Никто из солдат не понимал, где кружит дивизия. Местный народ — не то поляки, не то литовцы, Дивизия пересекала замершие железные дороги, моталась по лесам… Бивуаки поспешно снимались… Солдат гнали все дальше и дальше. Ведут — значит, иди. Дивизия знала одно: продержаться, пока подойдет пополнение — маршевые роты. Придет пополнение — легче будет.

Полк внезапно остановили на дороге. Стояли долго, понуро кашляя, переступая с ноги на ногу» Никаких приказаний не было. Нащупывали в темноте землю у дороги: топь! Стояли, вначале опираясь на винтовки, утопавшие в грязи, потом потихоньку приседали, потом садились, потом ложились — в грязь, в топь… Шестьдесят верст пройти, господи, по такому времени да по такому пути… И босые…

Никаких приказаний не было. В голове полка, светя фонариком, сбились четверо офицеров и устало-сонно глядели на промокшие листы полевых карт. Рядом стоял знаменщик со знаменем, закутанным в черную клеенку. Офицеры говорили, глядя на карту:

— Нет. Тут не Воля Рузданувска.

— А что?

— Не понимаю. Вот лес… вот высота двести три…

— Станем тогда в лесу… до утра.

По полку безжалостно прокатилось:

— Вста-ать!

Роты подтянулись и вошли в лес, давя сырой валежник. Запахло грибной сыростью. Стало совсем темно.

Ротные протяжно и привычно подали команды: — Ро-та… стой!.. Со-ставь!

Во тьме долго составляли винтовки, закрывая глаза, когда светили офицерские фонарики. От них слепило глаза, совсем ничего не видно.

— Огней не разводить!

Вздохнули горько:

— Эх… кому счастья, нам несчастья…

— А ты ляжь, во сне и почаюешь.

— А мы таких выдумщиков, не спросись, знаешь, в какое место?..

Стрелки снимали шинели, разгребали ямки для сна в мокрой прелой листве и хвое. В темноте наступали друг другу на руки, на ноги, огрызались. Потом чуть поутихло…

Отделение легло спать на мокрой земле.

Устраивались под елями. Ель густая, разлапистая — дождь не так возьмет.

Отделенный печально вздохнул:

— На брюхо лег, спиной укрылся. Охо-хо…

— Ладно, друг ситный.

Кто-то злобно сказал:

— Кому мы присягу давали? Присягали одному.

А почему не всему народу? А может, царь неспособный родился, а его сподручные еще того хуже?

— Давнуть бы их, поползли бы на коленках…

— Что вы царя ругаете? Он помазанник божий.

— Помазанный солдатской кровью…

— Мотри, дядя, теперь свет такой… Держи язык за зубами…

В темноте раздались чьи-то шаги.

— Кто тут? А?

— Я…

Чуть посветил фонарик.

— Вашбродь?..

— Подвиньтесь, братцы.

Полуротный трясся от холода. Стрелки раздвинулись, он лег между ними в надышанную прелую вонючую теплоту и затих — только бы тепло было. Под шинелью кто-то грыз сахар, хлеба не было. Полуротный лежал среди солдат, закрывшихся с головой изношенными в походах серыми шинелями. Стрелки любили своего полуротного.

Сквозь мокрую тьму деревьев просвечивало сияние далеких ракет.

Под шинелями постепенно надышали, разогрелись, и тогда началось… Отделение было заражено чесоткой и вшами. Как только тело согревалось, начинался нестерпимый зуд. Сон не шел.

— Пых, горе.

— Одолеет…

— Все места горят…

Руки ощупывали пораженную кожу и, стремясь ее очистить, сдирали корочки с расчесанных язв. Шарили руками по теплым сырым ногам; останавливались, нащупав изъеденные горящие места, поглаживали их.

Кожа горела мучительно. Все шевелились, толкались и от безысходности тихо, жалобно вздыхали.

Бесполезная борьба с чесоточным клещом, укрытым в сотнях ходов под кожей, шла часами, яростная и исступленная.

Потом измученные стрелки заснули. Из-под шинелей слышался прерывистый храп, иногда тихий, иногда смешной, иногда пугающий…

А рядом, в четвертом отделении, еще слышались приглушенные голоса. Солдатский мозг пытался найти какие-то объяснения происходящему. Солдаты обсуждали свои судьбы как умели:

— Выбило силу. Против немца не пойдешь. Не с чем… Глушит… У ево снарядов полно, соображает… Немец, одно слово.

— Может, у нас Гаврилы плохо крутят; поезда, говорят, идут как черепашки…

— Сказывают, ходоки солдатские в Ставку посланы. Про штабных командиров сообщить: как они прятаются да бегают. С немецким фамильем которые — те куплены. Ты вот говоришь — немец, да снаряды… Не в этОхМ сила — продажа у нас, говорят… Шпиёнство…

— Причем шпиёнство? Сидят разные дураки, понабирали добра… Им что? Что в России хлеба или чего не хватит? Хватит, завались… А на хлеб и снаряды купить можно было бы… Была б охота…

***

«Порча» совершала свой процесс невидимо, как почвенные воды. Бесчисленные изменения происходили в армии… Она начинала терять свои очертания, распадаться, тускнеть. Недоверие проникало всюду. Почти не было солдат и офицеров-фронтовиков, которые после галицийского разгрома, с ужасающей ясностью показавшего всю несостоятельность руководства Ставки и всю неподготовленность России к дальнейшей войне, не предавались бы сомнениям. Слухи, сообщения, исступленные приказы, письма из дому, рассказы вернувшихся из госпиталей — беспрерывно усиливали недоверие. Великий закономерный ход истории действовал неодолимо и успешно. В распоряжении вооруженного народа были грандиозные силы и неограниченные возможности. В тылу экономические процессы рождали новые формации. Ширилось революционное движение пролетариата.

Покрытые государственной тайной цифры и действия выпирали наружу тысячами последствий, тысячами производных, ибо никакие преступления, совершавшиеся правительством империи, не могли пройти бесследно. Первая выдача жалованья почтовыми марками со штемпелем на обороте: «Имеет хождение наравне, с серебряной разменной монетой» — сказала больше, чем сообщение о секретных суммах расходов России. Суть хранимых в тайне колонок цифр