Високосный год - Манук Яхшибекович Мнацаканян

в клочья, где-то исчезал. Он сам не слышал отзвука своего воя.

«Ууу-ууу…».

Люди говорили, что пес лает на луну. Целый квартал не мог заснуть от его воя. Выходили во двор, кричали «Мопсик, Мопсик», но какой он был Мопсик, орали «пашол», а по-русски не понимал даже его хозяин, и, когда становилось невмоготу, кидали в него камнями и палками. Он не обращал внимания, продолжая выть, но когда камни попадали в него, он срывался с места, ударял грудью обидчика, распластав его по земле, кусал и отбегал на несколько метров, затем оборачивался, смотрел на свою жертву и, растерянный, медленно уходил…

Вскоре протяжный вой раздавался в другом квартале…

— И кто его сюда притащил. Так его мать, — процедил сквозь зубы Вазген Чобанян. — Видать, кость задета. И сапог разорван.

— Точно, разорвала, — вахтер разглядывал сапог, — она волка может задрать, что ей сапог.

Подоспела «скорая помощь». Молоденькая докторша и ее два помощника протирали заспанные глаза. Увидев Вазгена Чобаняна, они тут же очнулись.

— Это что, собака укусила?..

— Какая там собака. Настоящий волк.

Начальник придирчиво посмотрел на молодого врача и недовольно пробормотал:

— Какой с нее толк. Пропал я…

— Кто первым напал? — нахмурив брови, спросила врач. — Вы или собака?

— Стало быть, так. Я первым напал, а собака набросилась на меня.

— Живого места не оставила, — вмешался вахтер. Он с любопытством уставился на ящик с лекарствами. — Йодом помажьте.

— Ну чего суешься не в свои дела? — возмутился начальник. — Ты сторож, вот и займись своим делом. А ну, марш!

Врач и в самом деле смазала раны йодом, маленькими металлическими зажимами захватила раны, наложила швы, забинтовала, а стонам и ахам Чобаняна не было конца. Он стонал, кричал и между делом пытался доказать, что он все-таки мужчина.

— На германской войне две раны получил. Так даже не пикнул — умереть мне на месте. Это совсем другая боль.

* * *

Собака собакой, а город продолжал жить своей жизнью. Суконная фабрика выпускала неизвестно какой миллионный метр ткани, шинный завод — шины, электронно-вычислительная машина «Наири» получила на выставке золотую медаль, приехавшие из столицы белокурые красавицы сводили с ума парней в расклешенных брюках, вечером в кинотеатрах показывали «Этот безумный, безумный, безумный мир»… Утром люди спешили на работу, пустели от полуденного зноя улицы, если выступала городская футбольная команда — город замирал на два часа, затем снова оживлялся, самолеты «ИЛ-18» летели с аэропорта на море, море, море, вечерний ветерок, крутя, уносил со дворов частных домов дым шашлыка, вызывая зависть тех, кто жил в высотных домах.

Если сказать, что город не любил собак, это будет неправдой… На собак разных мастей — маленьких и больших, кудлатых и безволосых — надевали ошейники, выводили на прогулку. Им говорили «садись», они садились, говорили «встань», они вставали, и хозяева в награду кидали им сахар, ласкали, и все было тихо и мирно. А этот неотесанный волкодав за одну только неделю укусил рационализатора масложиркомбината Саркиса Мурадяна, продавца пивного ларька Арутюна Кочьяна, шофера Жюльверна Погосяна и еще десять человек, имена которых были занесены в список пострадавших от укуса собак. А пострадавшие с неостывшим ужасом в глазах отвечали на вопросы врача.

— Имя, фамилия?

— Мурадян Саркис.

— Пол?

— Мужской. Не видишь, что ли?

Врач смотрел исподлобья на пострадавшего, выискивая первый признак бешенства.

— Возраст?

— Двадцать восемь лет.

— Место рождения?

— Мартуни.

— Город или деревня?..

— Город, город. Какая там деревня…

— Где работаете?

— На масложиркомбинате.

— Кем работаете?

— Послушай, ты, какое это имеет отношение к укусу собаки? — потеряв терпение, кричал пострадавший. — Совсем совесть потеряли! Укол должны сделать — делайте себе на здоровье и отпустите — у нас ведь тоже свои дела!

— Спокойно, спокойно, — выискивал врач второй признак бешенства. — Если спрашиваю, значит, нужно…

— Если нужно, пиши: иностранного языка не знаю, родственников за границей не имею, за границей не был…

Врач спокойно смотрел на пострадавшего и задавал следующий вопрос:

— Скажите, кусала ли когда-нибудь собака ваших отца и мать, дедушку или бабушку или их отца и мать?

— И мать твою, и отца, и бабушку с дедушкой! — бушевал больной. — Все, я пошел.

Врач хватал его за руку и еще спокойнее говорил:

— Вы не ребенок. У вас налицо признаки бешенства. Необходимо выловить собаку, чтобы выяснить…

— Чтобы я поймал?.. Собаку?.. — с ужасом кричал пострадавший и, не находя слов, рычал, и глаза его наливались кровью.

— Я ведь говорил… — обращаясь к сестре, многозначительно качал головой врач.

* * *

Начальник вахты Вазген Чобанян и в самом деле происходил из рода чабанов и долгое время был чабаном. До войны он был настоящим пастухом, с буркой, собаками и дубиной, присматривал в Апаранских горах за общественным стадом. Играл на свирели, кричал «гоч, гоч, гоч» отстающим овцам, размахивал в воздухе дубиной, вступал из-за пастбища в спор с курдскими пастухами и знал еще тысячу премудростей пастушьего дела. Началась война. Медицинская комиссия, военком глянули в его свидетельство о рождении — как будто бы мал для призыва, глянули на него — голый, волосатый, возмужавший — словом, все на месте, и сказали: «Если этого оставить, то с какой совестью других отправим?» Вазген Чобанян воевал, как и все, закончилась война, вернулся. Было у него две-три медали, прицепил он их на гимнастерку и, засунув руки в карманы, слонялся без дела по деревенским улицам, рассказывал односельчанам разные истории и, когда увидел, что никто его больше не слушает, заявил: «В город еду». — «Слушай, парень, — рассердился старший брат, — все мы воевали, а теперь у каждого свое дело. И с чего ты нос задрал? Чабан ты, так иди чабанить». — «Ну, знаешь, — сказал Вазген Чобанян, — нравится ишачить — оставайся, а я в город поеду». И уехал. Ну а по правде — надоумили его. Городу очень нужны были милиционеры. Если ты молод, здоров, смел — можешь стать милиционером. Условия шикарные — зарплата, бесплатная еда, обмундирование, общежитие — пожалуйста, а женишься — дадут квартиру. И личное