Високосный год - Манук Яхшибекович Мнацаканян

пусть где хочет, там и живет, — она кивнула в сторону остальных невесток.

Дед Геворг растерялся. Своего дома у него не было, чтобы держать собаку у себя. Побыл несколько недель у старшей невестки, а потом старшая невестка подняла крик на весь дом: «Я ведь не одна, пусть остальные тоже присмотрят за ним…» Дед Геворг хотел уехать в деревню, но старший сын не пустил: «Пожил ты у меня, теперь поживи и у других. А вернешься — вся деревня плюнет нам в лицо».

И дед Геворг привык — как минует месяц, он молча собирает свои пожитки в фанерный чемодан, поднимается с первого этажа на второй, спускается со второго на первый.

— Чтоб ослепнуть тебе, — кричала одна из невесток, — рубашку поленилась постирать, — и сама тоже не стирала.

А теперь еще собака. Дед Геворг сидел на пне под стеной и курил. Собака разлеглась у его ног, положила морду на его ногу, и дед Геворг рассеянно гладил ее.

— Мало того, что сам у нас живет, еще и собаку притащил, — кричала третья невестка. — Пусть кто хочет смотрит за ней. Я-то пущу, а другие как! Скажут, она ума лишилась, мы-то не спятили!.. Уведи ее, прогони, пусть куда хочет идет…

— Тьфу, — проворчал дед Геворг. — Тьфу… Пошли, с этими собаками лучше не иметь дела.

Он поднялся и, качая головой, ворча, направился с собакой в магазин. Было у него несколько рублей — купил дешевой колбасы, бросил собаке. Собака жадно накинулась на еду. Позабыв о невестках, сыновьях, позабыв обо всем, он смотрел на пса, и его охватило вдруг блаженное чувство, словно сам он ел и насыщался.

Потом они вместе с собакой пошли в сад. Кружилась карусель с картонными лошадками, в бассейне плескались голые детишки, раскачивались в воздухе лодки, где-то играл оркестр — цмпа-цмпа-цмпа.

— Пропади все пропадом, — сказал дед Геворг и вместе с собакой пересек аллею, прошел за фотоателье. Здесь росло несколько тополей, слышалось журчание ручейка. Собака потянулась к воде.

— Пить тебе хочется, сердечному, ну пей, — и снова с блаженным видом посмотрел на жадно пьющего воду пса.

Потом дед и собака улеглись на траве. Дед закурил, погладил собаку и наконец заговорил:

— Другому никогда не сказал бы, а тебе вот говорю — что мне сейчас нужно в этом мире? Вот скажи. Дали бы мне спокойно пожить в деревне, там бы и помер. Взяли, привезли — мол, видали, как мы о своем отце печемся. Ни слова им не сказал. А что мне делать — ведь дураку не стыдно, стыдно его ближним… — И дед потихонечку излил собаке душу.

Когда стемнело, дед Геворг и пес вернулись домой. Сыновья стояли во дворе, подбоченясь, не глядя друг на друга, готовые к драке. Ждали возвращения отца. Отец молча присел на пенек, собака тут же растянулась у его ног. Все молча изучали собаку, наконец старший брат выговорил:

— На собаку Мхо смахивает.

— Собака Мхо была сукой. А это кобель.

Собака Мхо разбудила воспоминания, воспоминания пятнадцатилетней давности, и братья на минуту забыли, что они в ссоре.

— Седрак и Мхо сцепили своих собак. Поспорили на двух овец. Ведь собаку Мхо звали Чало? — спросил шофер.

— Не Чало, Аслан.

— Да, верно, Аслан. Это собаку Седрака звали Чало. Аслан поборол Чало, по Седрак не дал ему обещанных овец.

Был обычный тихий вечер, из окна каменщика свет упал на деда Геворга и собаку, братья собрались вокруг них и мирно беседовали.

— А говорили, что дал…

— Не дал. Я рядом стоял.

— И я был там, не дал, — сказал штукатурщик.

— Но этот, — прервал его старший, — этот силен, куда собаке Мхо до него.

— А помните собаку курда Наго?..

Но тут отец смиренно прервал их воспоминания:

— А с этим-то что будем делать?

Нет, не было собаки курда Наго, не было Мхо и Сердака со своими псами, ничего не было: ни гор, ни овец, ни тонира, ни деревни. Все было ложью, сном, который пропал, исчез, и от всего этого осталась лишь эта взбаламученная тишина.

Братья подбоченились, и огни сигарет дрожа поднялись вверх.

— Ну?.. — с мольбой сказал отец.

Шофер не спеша ушел, штукатурщик — следом, каменщик бросил сигарету, раздавил ногой и тоже хотел уйти, как отец схватил его за руку:

— За твоей оградой немного места осталось. Поставлю там конуру, пусть поживет.

Каменщик молчал.

— Да, сынок, пусть поживет. Иди, — подтолкнул он собаку. — Говорил ведь, что господь милосерден…

Он быстро повел собаку за ограду каменщика, собрал тряпье, расстелил, уложил собаку, откуда-то раздобыл старую миску, налил воды.

— Поживи здесь, покуда придумаем что-нибудь.

Дом утихомирился. Перед тем как лечь спать, дед Геворг снова пошел взглянуть на собаку. Собака спала, уткнувшись мордой в лапы.

— Ну спи, намаялся, сердечный, — сказал дед и, мысленно благословляя своего сына-каменщика, заснул.

Он так и не понял, когда собака начала выть. Намаялся за день — крепко спал. Когда проснулся, увидел на балконе своих сыновей, невесток, которые ругали друг друга на чем свет стоит.

— Ежели решил держать ее, повел бы к себе в дом, — кричала жена шофера, — твоего воя мало было нам, теперь эта…

Они, по-видимому, крепко поругались, иначе не заорал бы шофер во всю глотку:

— Что же, из-за одной собаки поубиваем друг друга?

Дед Геворг не успел даже натянуть брюки. Вдруг вой собаки перешел в жалобное поскуливание и, отдаляясь, затих в полуночной тишине.

— Кто ударил?.. Кто ударил?.. — Дед Геворг в темноте никак не мог попасть ногой в штанину.

— Подохла?.. — спросил сверху старший сын.

— Нет, — сказал шофер, отшвырнув в сторону лопату, — в ногу попал — удрала.

— Ох, — простонал отец. — Чтоб вам пусто было…

Дед Геворг до рассвета искал в полночном городе собаку. Не знал даже, как позвать ее. Останавливался, прислушивался к звукам и, приложив руки веером ко рту, звал:

— Эй, пес!.. Пес… Эй, пес!..

* * *