Високосный год - Манук Яхшибекович Мнацаканян

Держа ружье между коленями, храпел, сидя на стуле, вахтер, и его тень вздрагивала на недавно побеленной стене проходной.

— У-у-у-у… — заглушая окружающие звуки, выла собака.

— Заткнись, дура… — проворчал Вазген Чобанян и, почувствовав, что ему больше не заснуть, встал, потянулся и, зевая, толкнул вахтера. — Какое ты имеешь право спать на работе? А еще сторож называется…

Вахтер испуганно вскочил, встал перед начальником, протер глаза.

— Слышишь? — сказал Вазген Чобанян. — Опять притащилась. Включи прожектор, посмотрим, что это за чудовище.

Он вышел, встал под стеной, вглядываясь в темноту. Из-за стены показались руки вахтера, который пытался повернуть прожектор, но прожектор не поддавался ему, и пятно света, подобно эквилибристу, покачивалось на стене.

— Ну, что там случилось?

— Заело, черт, — простонал за стеной сторож. — Заржавел, проклятый.

— «Заржавел»! — поднимая голос, передразнил его начальник. — Сколько раз говорил, смажь.

— Что?..

— Что… что… Крепче крутани, ты что, не ел сегодня?

Прожектор заскрипел, угнал звезды и свет, повернулся и уперся в темноту.

— Вон… Глянь-ка, — крикнул Вазген Чобанян.

Неподалеку, в снопе света, сидел огромный волкодав и, задрав морду к небу, выл…

— Это собака чабана, — сказал начальник караула. — Опять, проклятая, не даст заснуть. Принеси-ка ружье.

Будто выполняя боевое задание, сторож побежал, топая сапогами, принес ружье, отдал Вазгену Чобаняну.

— Сейчас я ее мигом успокою, — сказал Чобанян, — цыц, проклятая… всю душу вымотала, — и пошел на цыпочках в темноту, чтобы собака не заметила его, а собака продолжала выть, и вскоре ее вой заполнил весь квартал — кое-где тонким сопрано откликнулись собаки, словно передразнивая ее.

— Не убивай, — подал вдруг голос вахтер, — лучше прогони.

Вазген Чобанян подошел, остановился в метре от собаки, тщательно прицелился и нажал на курок. Послышался сухой щелчок. Начальник разозлился, неизвестно на пса или на сторожа, крепко выругался и опустил приклад на голову пса, но промахнулся, в свете и во тьме смешались человек и собака, появились под лучами прожектора, слились в темноте, и только слышались их возня и душераздирающие вопли начальника. Затем пес отпустил свою жертву и растворился в темноте. Вахтер с криком бросился на помощь начальнику и, увидев его, замер от удивления. С его лица и рук хлестала кровь, одежда висела клочьями.

— Товарищ Чобанян, товарищ Чобанян… — повторял он.

— Товарищ Чобанян, так и разэтак твою мать! — взорвался начальник. — Чего сунул незаряженное ружье? Скотина ты этакая!

— Забыл, товарищ Чобанян, забыл…

— Осел! — в сердцах бросил начальник. — Тебе только кизяк месить! Какой ты, к черту, сторож!

— Виноват, товарищ Чобанян, виноват…

— Заткнись, болван! — заорал Чобанян. — Помоги, чего стоишь как истукан.

Волоча ружье, ругая на чем свет стоит всех ближних и дальних родичей пса, они направились к проходной.

— Ох, дела, — вскинул брови вахтер. — Нужна фасоль — приложить к ранам.

— Где ты посреди ночи фасоль раздобудешь? — ужаснувшись своих покусанных рук, закричал начальник.

— Что верно, то верно. Йод нужен.

— А йод где достанешь?..

— Что же делать? — заметался по маленькой комнате вахтер.

— Вызови «скорую помощь», — улегшись на тахту, сказал Чобанян ослабшим голосом.

— Да, «скорую помощь». — Вахтер поспешно набрал номер и закричал в трубку: — «Скорая»? Собака растерзала товарища Чобаняна, живого места не оставила. Поживее… Что?.. Пожарная команда?..

— Скотина… — простонал Вазген Чобанян, но вахтер не слышал его, и когда на том конце повесили трубку, он растерянно уставился на Чобаняна.

— Позвони «03»… «03»…

Наконец вахтеру удалось связаться со «скорой помощью», кое-как растолковать что к чему. Вспотевший и обессилевший, он свалился рядом с Чобаняном. И когда тот умылся и кровь слегка унялась, сторож начал считать:

— Лицо разодрал — раз… Руки в шести местах… Хорошо, что пальцы не прихватил, а то остался бы беспалым.

— Заткнись, все тело ноет.

— Как же ему не ныть… А сорочку-то как разодрал…

Чобанян не слушал его. Смотрел на раненые руки, в осколке зеркала изучал лицо, прикладывал платок то к рукам, то к лицу и ругался.

— И кто его сюда притащил? Так его мать…

И в чем был виноват тот, «кто притащил его сюда»?

Сын чабана поступил в педагогический институт, отец же не мог оставить сына без денег. Пригнал в город десять овец, чтобы продать. Одежду надо справить сыну, обувь, ведь не в горах же, чтобы не знать, куда деньги девать. Собака пастуха пришла в город вместе с ним и, заплутав среди многоэтажных зданий, в сутолоке машин, трамваев, улиц и людей, потеряла хозяина.

И вот в этом семисоттысячном городе, городе синхрофазотронов, нейлона и электронно-вычислительных машин, синтетического каучука и синтетических собак появилась собака чабана, огромный крепкий волкодав с буро-желтой шерстью, сверкающей под солнцем, с грустными большими глазами, тяжелыми и широкими лапами. Чабан, наверно, позабыв о еде, потеряв сон, позабыв своих овец, поступившего в институт сына, проклиная все на свете, искал своего пса, а тот в другом конце города — своего хозяина, овец, свои горы и камни. За такого пса пастухи дают овец, денег в придачу, дерутся насмерть. Такой пес становится членом их семьи, а этот бродит без дела по асфальтированным улицам, раскаленный асфальт жжет его привыкшие к травам и земле лапы, и он, скуля, бросается из стороны в сторону, ищет выхода, чтобы удрать от этого асфальта и огня, от этого нескончаемого потока людей и машин, удрать в свои горы, ищет и не находит. Улицы обманывали его, казалось, они уже вывели его из города, но снова приводили обратно. И когда темнело, пес терялся, отчаивался, садился где придется, вытягивал вверх морду, принюхивался к ветру, ловя идущие издалека знакомые запахи, и выл, выл жутко и тоскливо…

«Уууу-уууу…». Наверное, он говорил с горами, ущельями, острыми, как пики, скалами, ручейками, зарывшими свои хвосты в пушистый снег, звал ягнят и овец с влажными от росы мордочками, которые разбрелись по пастбищу, пастуха и его собак. «Уууу… ууу». Его вой тянулся, бился о бетонные стены высотных домов, об освещенные витрины, электрические провода, окутавшие, как паутина, весь город, о столбы и трубы и, расползаясь