Война - Всеволод Витальевич Вишневский

— Так точно, господин взводный.

— Нижний чин, забывший бога и послушавший бунтовщиков, — враг отечества!

Новобранцы смутно чуют какие-то грехи и тайны, к которым нельзя прикасаться; грехи и тайны эти как-то неясны, но они огромны и страшны — похожи на ливанский корабль…

День за днем, с темного утра до ночи, в каморах слышны команды и монотонные речи обучающих — о дисциплине, о знамени, о присяге, о титулах и табели рангов. Из камор никуда не выпускают. Обучающие твердят каждый день одно и то же, одно и то же:

— Направо равняйсь! Головы направо поворачивай… Гляди грудь четвертого человека, считая себе первым… Не закидывай ухо!

— Смирно, головы прямо! Ну, повторим, что есть строй? Строй есть святое место и порядок размещения людей, установленный для их совместного расположения, движения и действия… Равняйсь! Смирно! Не шевелись!.. Замри!

И день за днем, с темного утра до ночи, в каморах.

Экипажа — как и во всех войсках гвардии и армии — слышны команды и монотонные речи обучающих… Законы империи формируются в непреложные истины: «Сполняй присягу», «Стой, как мертвый», «Отвечай, как полагается»…

Во всех ротах, эскадронах, батареях и командах обучается призыв срока службы 1913 года.

Приходит день вывода молодых матросов во двор — на строевые занятия…

Новобранцы сбегают по лестнице, боязливо задерживаясь на непривычных скользких плитах. Унтера подгоняют оробевших парней.

— Шагай смелей — быстрей! Лететь, чтоб наша рота повсегда первая была. К завтрему все ступеньки сосчитать и повороты. Знать наизусть! Точка.

Роты выходят на снежный плац, наглухо закрытый флигелями.

Тяжел шаг российский, знаменит. Земля гудит от этого шага, камни выворочены этим шагом, леса повалены.

Старший обучающий объясняет:

— Движения в строю могут сполняться шагом и бегом. Проходим шаг. Командуют, эт вы знаити, перво — «шагом». Потом, после краткой выдержки, громчее «арш». 'По этой команде начинай движение, подавая тело чуть вперед, не сгибая ногу много в колене и несколько ее отделяя от земли. Опуская ногу, ставь ее коротко и во весь след. Рукам дай свободное движение коло тела, причем кисть не подымай выше пояса. Гляди все!

Унтер рявкнул сам себе команду и как бы исчез — двигался не он, а блестящее и пугающее существо. Под зимним петербургским солнцем, среди старинных стен флигелей, по утоптанному за век плацу Гвардейского экипажа шагало «нечто» — сверкающее, черно-ало-зо-лотое… Сияла кокарда, сияло золото на цветистой чернооранжевой георгиевской ленточке, сияла бритая кожа отсутствующего лица, сияло золото пуговиц, сияли алые погоны, сияли и поясной ремень, и сапоги.

Быстрыми, оглушительными шагами «нечто» двигалось по фронту новобранцев, выбрасывая ногу, и издавало какой-то внутренний грудной звук, какой издают лесорубы при рубке, и при каждом ударе ноги из-под сапог взлетали комья снега, а иногда и искры, так как отлично кованые сапоги прошибали снег до камня.

Руки «его», сгибаясь и разгибаясь, ходили по неизменно одинаковой линии — назад до отказа, вперед До приклада, — рассекая воздух.

В какой-то момент «нечто» неуловимо изменило движение на обратное. Как это произошло — никто не заметил. Внезапно все затихло… Унтер остановился, треснув каблуком о каблук.

С полминуты он, чуть играя глазом, глядел на затаившую дыхание шеренгу. Подошел младший обучающий, искательно улыбнулся:

— Вы, Николай Ефремыч, ошыламили их.

Отдышавшись, унтер загудел:

— Слушай команду! Ша-гом…

Чуть шевельнулись новобранцы…»

— Арш!

Пошли…

— Ногу-и! Рравнение!

Унтер шел перед строем, оборотись к нему, плывя на носках, командуя и властвуя над всеми.

— Ать-ва-и-ире! Так, так… Ногу-и! Тверже ставь, не рассыпешься!

Дрожат стекла флигелей и бьют барабаны. Пар поднимается над безостановочно бьющими землю людьми.

Ррах, рра-х, ррах…

— Ноги не слышу! Глухим не мог стать! Ногу-и! Руки унтера в такт рассекали воздух.

— Руки, руки! Маши ими! Плавность дай! Бери науку, пользуйся, пока я есть. Главное в этой науке вид дать, силу!

Ррах, рра-х, ррах…

Мрачен сегодня ротный… Его высокоблагородие с похмелья… В собрании вчера засиделся. Ходит по канцелярии тощий, безбородый, волосы ежиком.

— Ну, вечерком устрою им фредставление и сам развлекусь.

Барабан бьет на вечернюю справку. Рота подравнялась. Дневальный шаги слушает, дверь распахнул и в сторону… Замер… Вошел ротный».

Обучающий рявкнул:

— Ир-рна!

— Здорово, ребятушки.

— Здра-жла-васокродь!

Ротный прислонился к стенке, скрестив руки на груди. Светят керосиновые лампы. Стоят, вытянувшись, матросы. Лица у всех серо-красные.

— Ну!

Молчат. По уставу на такое — ответа не полагается.

Ротный загнусавил:

— Фофьянствовали?

Молчат. Действительно, по случаю получки сполоснули, с благословения обучающего и вместе с ним.

— Фьяные были?

— Так что, васокродь… Оно, если кто… самую малость… казенную чарку…

Показывает обучающий пальцами, — вот, мол, чу-тиньку.

— Руки по швам!

— Виноват… Чтоб в доску пьяных — не было, васокродь.

Ротный гнусавит:

— Ну, два шага вперед — кто фрикладывался к вину.

Стоят.

— A-о… Ну, будем рыбку удить…

Тащит бумажку из кармана.

— Я все знаю… Знаю, кто на карачках ходил, кто стекло давил… Горшков!

— Есть.

— Фьян был, налакался. Маму не выговаривал. Куклин!

— Есть.

— На белых медведей охотился на дворе, травил.

Один прыснул.

— Молча-ать! Ир-рна! Фромотал, наверное, все? Меньков!

— Есть.

— Ага… Морда в синяках. Честь не отдал, грубил. Штрафовать, фороть буду. Кашку березовую любишь?

Вот дотошный командир, где он, сукин сын, все узнал?

Обучающий моргает, но вид делает строгий — у, сволочи, пьяницы, сосуны проклятые. Ротный гнусит:

— Еще один есть. Матерый. Унтер — шаг вперед…

Обучающий шагнул.

— Дежурным будешь неделю! Эх ты, фьянчушка, не фролей кафельку.

И вдруг запел:

— Отрубили кошке хво-о-ост… Ну, это какой сигнал? Сомов!

— Становись в карэй, ва-сок-родь.

— Дурак. Ну, а ты?

— В цепь ложись, ва-сок-родь.

— Так. А это: тятенька у маменьки просил кусок говядинки, дай, дай, да-а-ай!.. Не знаете? Меньков.

— Есть.

— Фолучи фятнадцать. Дать три табуретки!

Поставили табуретки.

— Ломакин!

— Есть!

— Исполнить.

Стоит матрос. Глаза опустил..

— Не фонимаешь? Ну!

Шагнул Ломакин к табуреткам…

Гнусит ротный:

— Меньков, ложись. Раздевайсь…

Стоит человек, пояс снял. Брюки расстегивает, подштанники расстегивает, спускает — стыдно. Рота глаза опустила.

Гнусит ротный:

— Вот, братцы, фрастуфки не взысканы быть не могут. Фомните. Ложись, Меньков. Ломакин, бери фрут!..

Парень на табуретки лег, ноги вытянул, каблуки вместе. Руки по швам.

Гнусит ротный:

— Начинай, Ломакин, как следует.

Ломакин стоит испуганный.

Меньков вздрагивает.

Кричит ротный:

— Ну!

Ударил матрос матроса, а сам закрыл глаза. Ротный кричит:

— Зачем глаза закрываешь, бей в открытую…

Меньков ладонью тело сверху прикрыл. По ладони ударило, отнял — ожгло. Сует ладонь туда, сюда.

Гнусит ротный строю:

— Фачему головы офущены? Какой вид? Гляди как следует! Ну, фатит…

Встал Меньков.