Война - Всеволод Витальевич Вишневский

В шкатулках — почти истлевшие связки писем («Я к вам пишу, чего же боле?..»); дневники с вырванными страницами; таинственные броши, в которых сплетены русые и темные волосы (любовь!); старинные медали — «Не нам, не нам, а имени Твоему»[34]; портрет-миниатюра первой исполнительницы гимна «Боже, царя храни».

За стеклами библиотечных шкафов — книги в светлокоричневых кожаных переплетах с золотым тиснением, выцветшими автографами, закладками и засохшими цветами, первые издания «Евгения Онегина», «Nouvelle Eloise»…[35]

В старинных бюро хранились пистолеты, простреливавшие дерзких штафирок[36], сургучные печати, древние фамильные документы и среди них забытые, пожелтевшие от времени записки: «Вчера продали трех девок, крепостных российской породы, по шестнадцати лет от роду, за цену ходячей российской монетой 30 рублей…» «Купил музыкантов: оркестр с женами, детьми и мелочью за 500 рублей». Реликвии затхлые, тлеющие и печальные…

Сундуки хранили тщательнейше оберегаемые платья бабок и прабабок: подвенечные рубашки, за вышивкой которых девки сидели по году; волшебные, воздушные, блистающие гладью пенюары — их вышивали по два года двенадцать девок, из которых трое ослепли.

На жанровых картинах, написанных крепостными художниками в угоду господам, все мужики, бабы, дворня изображались тихими и послушными: они встречают господ, провожают рекрутов, сеют, косят, жнут — они все на одно лицо.

В гостиных стояли покрытые чехлами клавикорды, фортепиано красного дерева с бронзой, и рядом новейший блютнеровский рояль с неубранными нотами нежных романсов Глинки, Брамса, Шуберта, Чайковского…

Анфилады комнат были полны тишины. Люстры закутаны в марлю. Господа уезжали на лето в Ниццу, Остенде, Виши, Наугейм, Карлсбад, Монте-Карло, на Лидо… На цыпочках ходили, смахивая пыль, старые лакеи, вспоминая, как семьдесят тысяч свечей были сожжены, когда «батюшка покойный князь бал давали»…

В барских конторах занимались господскими делами управляющие, бухгалтеры, письмоводители, писцы, выполняя одну волю, один закон — помещичий. Скрипели десятилетиями перья…

Господа повелели собирать арендную плату и продавать имущество тех, кто оные платежи просрочил (телеграфные переводы летели в Санкт-Петербург)…

В людские, размещенные в подвалах, был затиснут штат дворни.

Господа приезжали, и у парадных подъездов появлялись бородачи с булавами, в ливреях и треуголках. Навытяжку, ожидая приказаний, вставали тишайшие слуги. Гладко выбритые дворецкие, подражавшие господам, открывали шествия лакеев в белых перчатках…

Бело-желтый ампир победоносно захватил семьдесят миллионов десятин русской земли. На фронтонах парили екатерининские, александровские и николаевские орлы. Тридцать тысяч дворян-помещиков владели этой землей, а вокруг и около бродили угрюмые, обутые в лапти мужики — среднестатейные, недостаточные и попросту нищие…

***

Как дно древнего моря, иссякшего от зноя и суши, был распростерт Юго-Восток России.

Крестьяне — казанские, симбирские, самарские, саратовские, оренбургские и уральские — кляли жаркое лето и отчаянно молили дождя. Ветры Юго-Востока несли бурую горячую пыль среднеазиатских пустынь. Ветры шли истребительным валом. Колосья сжимались, никли, усыхали и погибали на растрескавшейся от суши земле. Как встарь, когда на Руси свирепствовал голод (в XVIII веке — тридцать четыре раза, а в XIX веке — сорок раз), на Поволжье и в Заволжье готовились есть иссушенные травы, солому, корье и глину, резать скотину, бросать избы, идти по миру и умирать. Поколение, замученное тринадцатью недородами и тремя голодовками, похоронившее у Волги на погостах сотни тысяч родичей, устрашенное последней голодовкой 1906 года (в России голодали тогда двадцать девять губерний с двадцатью пятью миллионами населения), в отчаянии било лбами раскаленную землю и поливало ее слезами. Мужики молились, невидя иного средства.

Мелкое, жалкое, раздробленное, вечно оглушаемое ударами со всех сторон, крестьянское хозяйство окончательно гибло. Крестьянам внушали, что голод — господнее наказание. Крестьянство «фаталистически» покорялось. Крестьяне видели, что помощи ждать нечего, неоткуда… Чудовищные запасы влаги — осенние и зимние осадки, весенние разливы Волги, Узеня, Большого и Малого Кутума, Иргиза, несущие в Каспий миллиарды кубических саженей воды, бесцельно размывающей берега, — пропадали. Водоемы высыхали и испарялись в безлесных пространствах.

***

С капельками воды, оставшимися от купанья на локонах, девушка в мохнатом халате писала среди флаконов, коробочек и июльских цветов:

«Моя дорогая, стоит чудное жаркое лето, и прежде, чем ехать, — papa[37] нужно в Nauheim,[38] — мы «вволю», как выражается нянюшка, наслаждаемся здесь. К брату (дед разрешил) приехал его друг — поэт. Он вечно что-нибудь придумывает… У меня гостит Верочка, она пишет стихи, чудно — о Наполеоне! Ты не можешь себе представить, как дивно вечерами на Волге, она совершенно похожа на море…

Мы устраиваем до отъезда в Nauheim небольшую прогулку по деревням. Там так чудно — парное молоко, ржаной хлеб. Надо поближе узнать народ, любить его — так учит нас наш поэт. Я побывала в маленькой деревенской церквушке. Это совершенно особенное ощущение: тихо-тихо, крашеный пол, солнечные лучи, запах ладана и крестьянский хор. Они поют удивительно… Такая сила, проникновенность, что я и передать не могу. У нас в институте ничего подобного я не слыхала, хотя регент и уверял, что наш хор «хрустальный»… Пиши мне, дорогая. Я очень, очень рада, что это лето и у тебя веселое. Запасайся сил и здоровья. Поцелуй tante[39]…»

В усадьбе гостила молодежь из Петербурга. Поэт, весь трепещущий, с разлетающимися волосами, порывисто хватал за руки девушек и говорил им: «Мы пойдем, мы пойдем!.. С чистым сердцем, открыто, отдавая себя… Мы оденемся, как в праздник, и пойдем — дарить себя народу… Мы приблизим их к красоте искусства. Мы утрем их слезы… Мы будем декламировать и будем играть для них под открытым небом. Мы споем им песнь песней. Мы ведь так умеем любить!.. О, разве это не лучше, чем ненавидеть?!»

Девушки, загораясь, смотрели на необычайного поэта… Они подчинялись ему все больше и больше и уже, в мечтах, шли за ним в атаку на обыденность.

Владелица усадьбы, от безделья, записывала в альбом с золотым обрезом, переплетенный в лиловый бархат, все происшествия дня:

«Июль. 1912 год. Вчера вечером плакала от скуки. Муж ездил в деревню смотреть умирающих. С ним что-то странное в эти дни. Приехал в гости поэт. Девочки говорят, что он «декадент». У него с девочками какая-то затея, о чем-то шушукаются. Пора им замуж. Отказала гувернантке и выписала гувернера, чтобы исправить Мишу. Приезжали мальчики от соседей и привезли десять рублей для мужиков.

Молилась, чтобы господь помог мужикам от бескормицы. Были ходоки из деревни, но не можем же мы их всех кормить. Думала о загробной жизни: страх перед мученьями в аду. Мне еще