Война - Всеволод Витальевич Вишневский

…Агадир! «Пантера»…[30] Осложнения! Франция потребовала у Германии обратно все краткосрочные кредиты. Отлив денег вызвал панику, бумаги упали и обесценились на десятки процентов в день. За одну неделю сентября 1911 года держатели бумаг в Германии потеряли больше, чем за весь ошеломляющий американский кризис 1907 года. Нормальные европейские расчеты остановились, и в четыре грандиозных главных банка Франции полился поток баснословных капиталов. В полнейшей зависимости от них было все население Европы, имевшее хотя бы малейшее касательство к деньгам. Иммобилизация обескровила все. Изымались вклады, лопались мелкие фирмы… Банкротства, крахи, драмы, самоубийства, беды прокатились по тысячекилометровым пространствам, властно вторгаясь даже в сибирские деревни пониженными ценами на русское масло-. Армии и флоты приводились в движение.

Гроза рассеялась в последнюю минуту… Инцидент был исчерпан лишь потому, что не все державы были готовы к войне. Лицемерные обозреватели «Temps», «Times»[31] и «Нового времени» писали: «Таким образом, материальные интересы, служившие прежде яблоком раздора, благодаря прогрессирующей связанности цивилизованных стран, начинают функционировать в роли миротворцев».

Успокоенные мнимым международным затишьем, верхи русской буржуазии старались взять от жизни все, вплоть до штраусовских вальсов на последнем концерте сезона в Павловске…

***

В багрец и золото одетые леса Павловска, Царского Села, Петергофа — окрестностей Санкт-Петербурга — источали нежный, горьковатый осенний запах.

По подсохшей пригородной лесной дороге шагали рабочие с металлургического завода. Печаль людей как бы отражала печаль стынущего дня, болотных пространств, оголенных сизых перелесков и безразличия природы — грандиозной и унылой в своем осеннем превращении…

Издалека доносились жалобные переливы русской гармоники — плачущие, нежные, растворяющиеся в беззвучии, распростертом до горизонта.

Белка стремительно слетела с ели, и все на секунду оцепенели. Глухо на слой хвойных игл упала шишка. Далекая гармоника агонизировала. Она всхлипнула несколько раз и умолкла…

Рабочие шли на сходку. Они торопились, боясь, что их настигнет полицейский наряд…

Российский пролетариат начинал избирательную кампанию в IV Государственную думу.

Рабочие вступили в чащу леса. Каждое дерево, лист, шорох внушали опасения. Лес казался западней, лабиринтом. Красота леса — багрец и золото — являлась его недостатком, ибо поредевшая осенняя листва легче выдает присутствие людей. Но — вперед!

Товарищи круто свернули в лес и, ускоряя шаг, пошли, углубляясь в чащу, обходя болотца и замедляя движенье у мест, казавшихся подозрительными. Люди хмелели от воздуха, чистого и совершенно непривычного, — им ведь редко приходилось бывать вне завода и своих углов. Стараясь идти бесшумно, сдерживая дыхание, они, наконец, пришли к условленному месту. Их уже поджидали товарищи с судоремонтного и Мартынов. На траве была разложена скромная закуска — колбаса, хлеб, несколько бутылок пива. Пришедшие, присев на пеньки и корневища, закурили, переговариваясь с остальными:

— Оратор, значит, придет?

— Придет.

— Мартынов, а ты говорить будешь?

— Смотря по тому — кого пришлют.

В сторонке, в ожидании оратора, пожилой рабочий рассказывал молодым о делах 1905 года:

— …Раньше я на земле был, да земли-то не было. Я избу бросил и пошел скитаться с женой и с дитём неизвестно где по России, — куски собирали… Нашел, наконец, работу — карьер, разработка песчаная. Дите под вагон садим, а сами с женой грузим и грузим, тысячу пудов к ночи нагрузим, валимся тогда с ног, зато хлеб покупаем. К жене свои же из золоторотцев лезть стали, хотели ее телом попользоваться. Уйти пришлось. Всего не описать скитанья… И на Волге был, и у малороссийцев. Наконец до Москвы добрались. Тут, верно помните, дело недавнее, японскую войну проиграли… Народ беспокоился… А партийные товарищи-большевики предлагали нам отречься от старого мира. Говорили — «время пришло». О восстании народ заговорил… Готовились… Записался и я в дружину Красной гвардии. Населенье, которое к рабочим не относится, частная публика шипела: «Жулики, проходимцы». Ну, мы дождались дня девятого декабря. Дали нам условный знак. Пресня нам знак гудком дала, привычнее так рабочим. Народ в дружину — кто с кольтом, кто шест волокёт, кто флаг, кто с рогачом, с крюками, с другим холодным оружием, кто с чем. Просто порешили, соединившись воедино, защищать восьмичасовой рабочий день. Неученые мы были, только один был солдат-позиционер — с Маньчжурии приехал, подсоблял. Позиционер этот объяснял на спичках: «направо», «налево», «ряды вздвой», «в цепь», — как воюют, он нагляделся на Дальнем. Учли, сколько нас… По. Москве, по России кругом движенье… Драться надо. У кого дух падает — не надо, но члены партии держались, и мы с ними. Друг у меня в этой партии социал-демократов был, большевик он, а я еще не был. Ребята некоторые в ноги от страху падали. А друг мой кричал: «Гордись! Нас царь проклял! Завоюем склады, форму наденем с красными розеточками, сами стеречь фабрику будем!..» А чем драться? У солдат трехлинейные ружья, а у нас что?.. Нагнали их, карательщиков, властелины из Питера: Семеновский полк, гвардию. Демократы столбы валили, заборы. Один, старый, тряс бородой: «Не отступать, пролетария! Раз и навсегда. Я приказываю. Или смерть получить, или что хорошее сделать!» Делали, поперек улиц баррикад понастроили. Народ с нами действительно. Бой приняли. Одного— крюком поймали, карателя. Нагнали они артиллерии против нас шесть штук, поставили все шесть — чтоб разбить Пресню. Ахнули, — кто молиться кинулся. Мой друг молчал-молчал, да как заорет: «Какой бог у рабочего! Нет рабочего бога, не работает бог, брось!» И стал понемногу покрикивать, команду давать. Тут одного повредило. Смотрят все, для знакомства: что есть рана, не знали до— тех пор. Почувствовали!.. Духу нахватались понемногу… То нас загоняли, то мы загоним… Горело— все, улицы были покарябаны, окна побиты, подушками, чем попало заткнуты… Они, то есть гвардия, не наша красная, а ихняя, как пешки злые, как пешки в ряд, в ногу шли, а мы соображали: из-под ворот, с окон, с чердака лупили. Водой поливали улицы, чтобы они поскользнулись… Холод. Из пищи кое-что варили, да мало. Организмом приходилось держаться. А старик все нас поддерживал. Наши в худых польтах, корчились, иззноблены, а старик ходил, говорил: «Не холодно—, не существует нам холода, вот я вам клянусь, а я большевик!» — и ходил, будто и всамделе не холодно… Жгли на улице что подвернется, но теплом не удовлетворялись, а только выедало— глаза дымом… Народу все меньше. Один магометанин пропал: угодила ему пуля в сердце, другому череп снесло, мозги выпали. Сильное напряженье нам эти семеновцы сделали. Мы удалились несколько, попятились. Кто попал под драгунов, тем настегали: на спинах до трех золотников куски мяса болтались. Жолобы выбиты на спинах были! Старика нашего