Война - Всеволод Витальевич Вишневский

Наступила злая тишина, и в тишине раздался хорошо знакомый, властный голос Мартынова:

— Товарищи! Вот до— чего людей доводят!

У многих отлегло— от сердца — партийного освободили! Говорившего не видели, — плотной стеной, своими телами мастеровые закрыли его от глаз городовых.

Голос товарища гремел:

— Машину и ту больше нас щадят. Испортится — хозяину убытки, хлопоты. А мы, люди, гораздо— дешевле стоим — работаем по сорок пять, а то и по пятьдесят дней в месяц, если сосчитать сверхурочные. Машине в топку нужное подбросят, а нам бросают, что господам негоже, — падалину. Ешь, чтобы не помереть, а не хочешь — не ешь, работай голодный, а не поработаешь — совсем помирай… Других вот липовой прибавкой покупают… А вы, токари, меньшевикам не доверяйте. Сумели они к вам в цеха пробраться, мозги вам мутят… Товарищи, пользуюсь случаем и напоминаю вам: сейчас мы, как вы знаете, накануне выборов в четвертую Думу. Заявим свой голос! Выбирайте верных членов РСДРП (большевиков). Они единственные будут защищать ваши нужды, а меньшевики нам в Думе не нужны…

Городовые и курьеры расталкивали рабочих, стараясь обнаружить говорившего. Но это им не удалось… Товарищ исчез…

***

В особом помещении старичок Аристарх Матвеевич и два околодочных допрашивали женщину:

— Волосенки повыдерем — кто научил?

Мысли о том, что женщина могла сама на это решиться, они не допускали. Они задрали ей юбку и щупали, нет ли где листовок — в чулках или в белье. Худые дрожащие колени подгибались… Мужские стертые сапоги сползали с ног.

— Прикончить с вами пора… Кто научил?

Женщину таскали за волосы по— деревянному полу и спрашивали:

— Кто, кто, кто?..

Женщина была в полубеспамятстве. Она вскрикнула только один раз, когда в тело впилась большая заноза.

Один из охранников, — певчий заводской церкви, наклонился, наконец, над ней и сказал:

— Да бога побойся, расчет получишь, дура… Мощи свои пожалей…

Женщина очнулась, приподнялась с пола и ответила:

— Покажу, все…

Городовые и Аристарх Матвеевич переглянулись. Один из них помог ей одеться. Женщину повел Аристарх Матвеевич, за ними на расстоянии шел околодочный. Аристарх Матвеевич иногда спрашивал:

— Адрес знаешь или как?

Женщина отвечала:

— Покажу.

Они долго шли, и, наконец, старик с удивлением узнал дом Языгова. Пройдя двор, женщина ввела его в подвал и, пропустив вперед по коридору, указала на дверь, с которой свисали клочья клеенки:

— Вот…

Аристарх Матвеевич пошарил в кармане, потом осторожно приоткрыл дверь и заглянул в подвал. В сумраке были видны темные пятна сырости… Раздался плач:

— Ма-ам, хлебца-а…

Один из трех рахитичных, серых карапузиков, бедный, маленький головастик, ковылял на своих кривых ножках навстречу матери… Он кричал о хлебе…

Мокрые бумажные лохмотья на стенах, грязное тряпье в углу, опрокинутый порожний чугунок, трое «полумертвых ребят — все кричало о чудовищной нищете…

Женщина молчала, бессильно прислонясь к стене…

Околодочный потянул за рукав старичка, и они, пятясь, ушли.

***

Рабочие расходились по грязи и разбитым мосткам, некоторые заворачивали по пути в трактиры.

Нельзя сказать, что малоимущее население было лишено попечений. Для означенного населения содержались: сто домов терпимости, тридцать ночлежных «приютов» и десять народных читален с религиозной и квасной «патриотической» литературой.

Означенное население могло также в неограниченных размерах получать водку: в пятистах винных лавках, в портерных, на постоялых дворах, в чайных, закусочных, в трактирах без права продажи крепких напитков, где водка именовалась «холодным кипятком», в банях. Водка имелась всюду…

Толпа разливалась на четыре версты в оба конца: до Нарвских ворот и до Автова.

По Обводному каналу уже шли рабочие на вечерние смены… Над ними в закатном солнце, блестя и сверкая лаком, по насыпи пронесся поезд в Павловск… В парк! На музыку!

ПАВЛОВСК

II

Город мелькал за зеркальными окнами вагонов.

Он загорался вечерними огнями, он искрился, был полон обещаний, эффектов, событий, он бурлил, шумел, кипел, кружил голову — несравненный Санкт-Петербург!

Жизнь была прекрасна! Империя праздновала столетие Отечественной войны — победу над Наполеоном. Праздновала и свои кровавые победы над «врагом внутренним». А над столицей, славя сущее и всевышнего, на целые версты покрывая другие шумы, растекался тяжелый звон соборов, монастырей, часовен — Исаакия, Казанского, Преображенского, Владимирского, Троицкого…

Поезд мчался, блестя сине-голубым и желто-коричневым лаком вагонов первого и второго класса.

Они летели к осенней прелести резиденций («Уж небо осенью дышало…») — рантье, банкиры, промышленники, «прогрессивные» социологи, талантливые адвокаты, властные инженеры, модные поэты, бородатые славянские деятели, владельцы газет, небеременеющие дамы, популярные депутаты, проповедники смелой морали, образованные филистеры, благородные рахитики, непонятые натуры, идеалисты с брюшком. Они летели, чтобы испытать радость, подъем, чтобы развлечься и послушать один из последних в сезоне концертов — в Павловск…

Полнокровные, все более входящие во вкус деловой жизни, увлекаемые примерами Запада, давно избавившего себя от примитивности феодального строя, представители третьего сословия империи Российской — буржуазии — вкушали радости капиталистической эпохи. Функционировали промышленность, торговля, банки. Показатели — биржевые курсы, дивиденды — головокружительно возрастали… Стремительно развивалось промышленное производство России. Взлетали цены на землю, на русскую пшеницу. Текли через банки иностранные кредиты, ибо порядок в России, казалось, был «незыблем». Росли новые и новые предприятия: «Двигатель», «Капитал», «Прогресс», «Рекорд», «Универсаль», «Экспресс», «Энергия». Названия звучали уверенно и вызывающе. Концентрация сил порождала у буржуазии притязания на прямое соучастие в управлении империей. Внутри общества возникали необычайные противоречия.

На различных участках конкуренты то дружно шли вместе, то расходились, то схватывались насмерть. Кровь бурлила, страсти накалялись.

Сплетенные тысячью кровных, правовых, финансовых и психологических нитей с деловым миром, выступали на арену деятели интеллигенции новой формации. Шли сложные процессы брожения, распада старых и кристаллизация новых групп в искусстве. На глазах рушились и истлевали старые теории, корнями уходившие в дворянскую культуру XIX века. Становившаяся на ноги новая промышленная аристократия выдвигала своих учителей и идеологов.

Создавались своя литература, свой театр, своя философия, отвечавшие определенным потребностям и вкусам буржуазии.

Некоторые промышленники влюблялись в старину, — их пленяли серо-голубые просторы Петербурга, белые колонны, золото Исаакия и Адмиралтейской иглы… Но большинство новых магнатов увлекалось пышностью безвкусных особняков с их вычурными формами, обнаруживавшими величайшее безобразие, вопиющую убогость и вульгарность вкуса их творцов.

В Петербурге вырастали палаццо деловой знати каменные громады с фасадами поддельного ренессанса, напыщенная имитация старых дворцов…

Презрительно кривя губы, дворянство оценивало это «наглое» вторжение примерно так: «Некультурные, безродные, фабричные воротилы хотят перещеголять старый барокко и русский ампир… Вандализм вкусам…»

Павловск!

Господа петербуржцы наслаждались красотой вечернего северного неба, переливами опаловых, сиреневых, серо-голубых, бледножелтых тонов,