Високосный год - Манук Яхшибекович Мнацаканян

Сона высвободила руку, вздохнула и ответила:

— Не выношу наглецов!

— Ладно. Все, кончено. Пошли.

— Не желаю я видеть их.

— Да не к ним! Пойдем в общий зал.

— Собака! — вдруг вспомнила Сона.

— Что собака? Ах, эта… Ерунда, она себе дрыхнет, на нас и не глядит.

— Лучше уедем отсюда. Мне неприятно…

— Не станет же Артем Никитич заходить в общий зал! — отозвался Даниелян.

Сона чуть помедлила, пожала плечами:

— А мне все равно, зайдет он или нет.

Они пошли в общий зал.

— Вообще-то, он Арутюн Мкртичевич, — с ухмылкой сообщил Даниелян, склоняясь к Сона, — а вот видишь, стал Артемом Никитичем.

— Почему вы так унижались перед ним?

— Ну, — замялся Даниелян, — как сказать… ведь речь идет о карьере…

— А как же достоинство?

Даниелян не расслышал или сделал вид, что не слышит. Во всяком случае, он ничего на это не ответил. Вардуш, конечно, уже знала, что они вышли из комнатки, и ждала их у входа в зал. Завидев Даниеляна, она подошла к нему, что-то шепнула на ухо, а вслух сказала:

— Вон ваш столик, в углу.

Музыканты, устроившие себе небольшой перерыв, вернулись на эстраду и снова заиграли. Играли они хорошо. Музыка на какое-то время отвлекла Сона от невеселых мыслей. Она сидела, прикрыв глаза, и слегка покачивала головой в такт мелодии.

«Нет, любимый, нет…» — нежно и печально пела девушка на эстраде.

Даниелян тоже, видимо, ушел в песню, его мысли были где-то далеко. Чуть отодвинувшись от стола, он курил и молчал. «Глаза у него тоскливые, как у побитой собаки», — подумала Сона. Она даже пожалела его. Вот кончится песня, думала Сона, улажу вопрос с путевкой и уйду отсюда…

— Вот ты говоришь — достоинство, — заговорил наконец Даниелян. — А ты хоть знаешь, кто такой Артем Никитич?

— И не желаю знать.

— Не желаешь… — печально вздохнув, покачал он головой. — Ну, конечно… Помню, я уже институт заканчивал, а костюма еще не имел. Веришь ли, чтобы сфотографироваться для виньетки, пришлось надеть костюм приятеля. Бывает, гляжу я теперь на эту фотографию и самому противно делается. Там, понимаешь, пиджак вроде как отдельно от меня существует, галстук тоже сам по себе. Будто насильно нас соединили. Кончил я институт, стал инженером. Девятьсот рублей получал старыми деньгами. Триста давал за комнату, которую снимал. Ты бы видела эту комнату… Как-то приехал отец из деревни навестить меня — так даже ужаснулся. Прослезился старик. Сынок, говорит, у нашей собаки и то конура лучше. Бросай, говорит, все, вместе домой вернемся… — Даниелян отпил глоток коньяка, закурил новую сигарету и продолжал: — Вот когда стали застраивать город и ломать старые домишки, тогда-то и пошли мои дела на поправку. Я тогда частниками занимался.

— Не рассказывайте, прошу вас!

— Не буду, — грустно улыбнулся он. — Ты только помни: никто никогда не упустит того, что заработано тяжкими трудами. А думаешь, это твое «Тема» дешево мне обойдется?

— Он оскорбил меня, я и ответила.

Высокий лысый мужчина за соседним столиком, узнав Даниеляна, окликнул его, встал со стаканом в руке и явно намеревался подойти, но Даниелян, не говоря ни слова, просто помотал пальцем и, вновь повернувшись к Сона, сказал:

— Больше месяца не увижу тебя… Сильно буду тосковать.

— Я еще не знаю, поеду ли.

— Отчего не поехать. Отдохнешь и вернешься. Все будет хорошо.

Сона вынула путевку из сумки, положила на стол.

— Вот путевка. А что касается обмена… Поступайте как знаете, дело ваше…

— Что это значит?

— То, что я не могу стать вашей любовницей.

Даниелян опустил глаза, закурил, потеребил волосы и лишь тогда ответил:

— Возьми путевку. Мне ничего другого не надо.

— Я возьму, только если вы возьмете деньги. — Сона достала из сумки конверт и протянула Даниеляну: — Вот, здесь двести рублей.

На его лице промелькнуло что-то вроде улыбки:

— Это много. Я заплатил тридцать процентов.

Сона распечатала конверт, отсчитала шесть десяток, положила деньги перед Даниеляном. Даниелян поискал глазами официанта, подозвал его и, показывая на лежащие на столе деньги, сказал:

— Отдай им, пусть снова сыграют «Нет, любимый, нет…».

— Все отдать?!

— Все.

Официант взял деньги и ушел.

— Кого вы хотите удивить? — спросила Сона, закурив и отводя сердитый взгляд от сигаретного дыма. «Хамство, — подумала она. — Обыкновенное хамство».

В дальнем конце закусочной послышался шум, раздались крики. Кто-то, грохнув кулаком по столу, громко заспорил с собутыльниками, нарываясь на скандал. Буфетчик спокойно вышел из-за стойки, подошел к буяну, схватил его за шиворот и молча выкинул за дверь. Потом брезгливо потер руки и пошел обратно.

— Завтра я уезжаю, — подавленно сказал Даниелян. — Ты бы хоть слово сказала на прощанье. — Он протянул руку, чтобы дотронуться до ее плеча, но Сона отстранилась. — Хоть слово, жестокая…

— Я уже все сказала.

— А я бы после командировки прямо к тебе заехал. Провели бы вместе у моря несколько дней…

— Это наша последняя встреча.

— Жаль. Я ведь с тобой совсем другим человеком делаюсь, как ты этого не понимаешь?..

— Завтра воскресенье, — сказала мать, — дети будут дома. Давай-ка я прямо сегодня возьму их с собой к сестре, чтобы они тебе не мешали, а ты спокойно занимайся своими делами.

— Разве можно навещать больного человека с такой оравой? Лучше оставь их и иди одна.

— Так ведь сестра сама хочет их видеть. Все просит: приведи детишек, соскучилась я по ним…

— От их криков и возни и здоровый заболеет, — неуверенно сказала Сона.

— Тебе ведь надо готовиться в дорогу, — настаивала мать. — Погладить, уложить вещи.

— Ты так говоришь, будто я завтра еду!

— Нельзя все откладывать на последний день. Лучше не спорь, а одевай детей.

Сона понимала ее. Мать очень хочет, чтобы Сона поехала в санаторий, вот и заставляет ее собираться заранее. От этого на сердце у старушки будет спокойнее. Ведь уложенный чемодан,