Пост-Европа - Юк Хуэй

преодоление Gestell через технику – подобно тому, как Ницше хотел преодолеть нигилизм через нигилизм, – а искусство есть апроприация техники путем превращения ее в нечто необычное. Таким образом, Стиглер в некоторой степени соглашается с Паточкой в своей оценке искусства и в том, что в произведении искусства можно найти необычное; но он не согласен с тем, что возвращение к душе или к одному только искусству станет решением проблемы. По Стиглеру, основной вопрос философии – не душа, а техника, поскольку сама душа есть техноэзис, ведь в той мере, в какой ноэзис возможен, он зависит от памяти как условия мысли. Если das Rettende действительно существует, то, как ни парадоксально, искать его следует в технике.

Другими словами, техника – центральный вопрос постъевропейской философии. Постъевропейская философия не будет устойчивой, если не признает вопрос о технике в качестве своего истока и своего будущего. Хайдеггер ясно выразился по этому поводу, ведь техника занимает центральное место в его философии, и еще более явно эта линия прослеживается в мышлении Стиглера[88], тогда как для Паточки забота о душе есть нечто, что «по самой своей сути не технологично <…> не просто инструментально»[89]. И это остается слепым пятном в размышлениях Паточки о пост-Европе, а также в его оценке техники[90]. Как уже говорилось выше, различие между Стиглером и Паточкой заключается в предложенных ими концепциях будущего Европы и ее отношения к технике. Это фундаментальное различие можно проанализировать, вернувшись к элементарному вопросу о геометрии. В книге «Платон и Европа» Паточка указал на то, что геометрические элементы, такие как прямая или окружность, определяемые как нечто, не имеющее ширины, не существуют в мире. Паточка нашел ответ в особом месте математики в анатомии души:

В математике есть числа, прямые, плоскости, многогранные тела. Всего четыре геометрических пространственных представления. Но эти четыре пространственных представления, взятые вертикально, в то же время образуют иерархическую модель бытия: внизу – материальный мир, затем – математический, выступающий посредником между материальным миром и тем, что выше, и, наконец, архетипы связи неизвестного и единицы – идеи. Математическое неразрывно связано с идеями, и это математическое есть в то же время душа[91].

Математическое, или число, является посредником между миром вещей и миром идей. Однако, по Стиглеру, феноменология так и не смогла решить вопрос об идеальной природе точки, прямой или окружности: феноменология по большей части остается на уровне идеации, но не дотягивает до идеализации. Отталкиваясь от изложенного в платоновском «Меноне» примера с юным рабом, способным чертить на песке, тем самым решая геометрическую задачу, Стиглер утверждает, что идеализация всегда требует технического дополнения – средства анамнесиса. Точка по определению лишена измерения. Однако мы никогда не сталкивались с этим на практике, равно как не видели и прямую, у которой было бы лишь одно измерение. Точка и прямая могут быть помыслены только через нечто иное, чем их определения, – например, когда юный раб чертит прямую на песке, это уже двумерная плоскость. Паточка также подметил, что, «начертив на песке геометрическую фигуру»[92], Демокрит сумел перейти от видимого к невидимому, однако, несмотря на это, Паточка проигнорировал вопрос о технике и сразу перешел к заботе о душе. Мы могли бы сказать, что Паточка остается гуссерлианцем par excellence как в своем диагнозе проблемы Европы, так и в своем ответе на него, тогда как Стиглер рассматривает феноменологию и Европу через призму дерридианской деконструкции гуссерлевского «Начала геометрии». Однако наша задача – не деконструировать Паточку, а, скорее, понять, что поставлено на карту в концепте пост-Европы.

Стиглер считает, что техно-логос является европейским par excellence и предлагает Европе открыть для себя новую возможность в процессе глобализации. Однако, когда речь заходит о европейском духе, его превосходстве и доминировании, возникает риск сознательно или бессознательно скатиться в европоцентризм. Остается вопрос: какую роль в становлении европейского духа играют неевропейские культуры? «Европейское» по сути своей техно-логично (techno-logos) и философично в том смысле, что оно возникает из необходимого недостатка, восполняемого (компенсируемого) технологией, и способности мыслить технологию одновременно как возможность и необходимость развития разума. Если считать, что неевропейцы пребывают за пределами разума, как говорил Гегель о Сибири в своих «Лекциях по философии истории»[93], то неевропейцы, даже обладая некоей «домодерной» технологией, не могут быть частью европейского духа, поскольку не играют никакой роли в истории Духа. Пост-Европа в понимании Паточки рискует оказаться сценарием, в котором Другой – лишь свой Другой, а не абсолютный Другой; как в гегелевской диалектике, этот Другой будет затем признан своим Другим и в конце концов снят. Эту двусмысленность можно обнаружить и в мышлении Стиглера.

В таких прочтениях есть риск принять мировую проблему за европейскую, и в этом случае пост-Европа будет просто означать потерю Европой контроля над этим миром. Слепое пятно тут состоит в том, что, покуда технологическая глобализация продолжается, она также расширяет европейский дух, поскольку сам техно-логос является европейским. То же слепое пятно мы видим в статье Генри Киссинджера 2018 года «Как завершается эпоха Просвещения», где Киссинджер утверждает, что Просвещение распространяло свою философию при помощи технологии и что теперь, с началом глобальной конкуренции в области ИИ, Просвещение подошло к концу и необходима новая философия. Киссинджер не понимает, что в идею современной техники встроены эпистемологические и онтологические допущения, неотделимые от европейского духа; однако он отчетливо осознает, что в эпоху, наследующую проекту Просвещения, Запад нуждается в новой философии техники[94]. Возможно, попытка Хайдеггера определить смысл конца философии в статье 1964 года «Конец философии и задача мышления» была наиболее четкой. В этой работе Хайдеггер предполагает, что «конец философии», во-первых, означает ее реализацию или завершение в кибернетике, то есть в наиболее полно актуализированном принципе Gestell, согласно которому всё понимается как петли обратной связи. Во-вторых, конец философии носит не только онтологический, но и геополитический характер: он означает, по словам самого Хайдеггера, «начало основывающейся в западноевропейском мышлении мировой цивилизации»[95]. Этот смысл конца философии часто упускается из виду интерпретаторами Хайдеггера. Вездесущность и всемогущество европейской техники – факт, который непросто отвергнуть; вопрос, который еще только предстоит решить, состоит в том, куда направится эта мировая цивилизация и куда она сможет прийти. С точки зрения Паточки, пост-Европу можно увидеть в доминирующем положении Соединенных Штатов и американской культуры, то есть в образе Европы, потерянной в собственном планетаризме, – в то время как я, соглашаясь с Хайдеггером, предлагаю рассматривать планетаризацию не как конец Европы, а как начало