Ментальности народов мира - Георгий Дмитриевич Гачев

протестантским, капиталистически-буржуазным, городским-гражданским, чистоганным, прогрессивно-демократическим Севером (где «янки») – и романски-католическим, полупатриархальным, аристократическим, романтическим, поэтическим – и отсталым Югом. Тут еще просторны усадьбы землевладельцев и живет рабство негров – правда, полудомашнее, с любовно-заботливыми отношениями между господами и Мамкой-кормилицей и Добрым Сэмом (кто как дядя Том у Бичер-Стоу). Этот сюжет и сказался в Гражданской войне между Севером и Югом, что составляет исторический фон драмы героев романа-фильма нашего. И это не просто «фон» или ординарная война. Это – столкновение двух всемирно-исторических принципов устроения Бытия, хозяйства, общества и человека: полупатриархального, основанного на любви-рабстве, – и современного, основанного на рассудке, числе, труде, эгоизме, корысти, на свободе и демократии, на науке и технике (тогда как тот – на мифе, на сказке, на поэзии, на идеальном…)

Вот это всемирно-историческое действо и разыгрывается в американском варианте в нашем-романе-фильме. Это тот же сюжет, что и в «Илиаде», где хитроумные ахейцы, технически вооруженные (Троянский Конь один чего стоит!), индивидуалистические, раздорные, демократически собранные в Союз, – воюют против патриархальной полуазиатской Трои, с ее родово-семейными отношениями под любящим старцем Приамом… Эта же коллизия миров – и в «Гамлете», где

Распалась связь времен,

причем в нем самом они оба: и инфантильная любовь к отцу, с понятием о чести и долге, – и ум, индивидуализм и рефлексия человека Нового времени… То же и в «Евгении Онегине», в «Войне и мире», в симфонизме в музыке: борение главной и побочной партий и т. п.

Так в чем же американский тут вариант? Мы кружим, но заходя с разных сторон и идей, все ж, кажется, загоняем трудно уловимый предмет в стойло-хлев – понятия его…

Стойло-хлев и скуку, конечно. Ибо как царственно гулял он на воле – на пространстве романа и кинокартины! А мне – сузить его до понятия надо. Выдоить квинтэссенцию, суть. СКУТЬ она – суть!.. И все же – тоже хота-охота: интеллектуальный танец, игра – уже ума.

Американство – это порыв Человечества начать совсем новую и хорошую, Божескую жизнь, построить ее на разумных основаниях и учитывая опыт зла и минусов – в Старом свете… И что же?

Ушли? Врешь! Всё – там же! —

как писал где-то в письме Мусоргский – о прогрессе. И тут выплывает злоба и бесовщина – и глупость и поэзия, и все пестрое, что есть в человеческой природе…

И всё же! Выплывает – ПОСЛЕ прорыва, который – БЫЛ и ЕСТЬ и постоянно действует как актуальный фактор: Американство непрестанно самокорректируется в стремлении – к САМОМУ ЛУЧШЕМУ. И это – Американская Мечта. А корректировки ее действительностью Истории и Человека – восхитительное зрелище нам, из старой Евразии, взирать на наивную, еще молодую и малоопытную во Зле и Рефлексии Америку. Она всё – пытается! Неуемная! Как Скарлетт… На нее и взирает скептик-циник Батлер, как европеец – на американку. Он же туда-сюда снует: в Европу-Англию за кружевами женщинам и оружием конфедератам, торгует и с южанами, и с янки, потешается над мушкетерским хорохореньем южных аристократических мальчиков, которые, как он предвидит точно, будут разгромлены вооруженными техникой северянами.

Батлеру все равно – чем торговать и с кем. Он – как Капитал, с его свободомыслием и беспринципностью = всепониманием. Но и он в глубине своей знает свою Ахиллесову пяту – недостаток жизненности. Что он может все пересочетать, перекомбинировать, перевезти, переосмыслить, но – зачать, родить – даже злак или музыку – это дано Эросу, Любви, ПриРОДе, Матери-и, Женскому. Он может сколько угодно потешаться, Разум, над дурочкой Жизнью и Любовью, но она, как злая Скарлетт, неудержимо влечет его, и он от нее зависим – и вторичен. Ради Скарлетт он совершает глупые (в его понятии) рыцарственные поступки: идет воевать в потерпевшее поражение войско южан, ведет себя рыцарственно, как принц: мог бы овладеть Скарлетт – против ее воли, хотя он чуял волю внутреннюю ее существа страстного, что хочет, чтобы ее ВЗЯЛ мужчина! Но никто не смеет – даже Батлер…

6.8.95.

Застрял в Переделкине: вчера ливмя лил холодный дождь и совсем неохота ехать-идти лесом по мокроте в деревню в холодный дом. А тут – обжито, кормяще… Еще соблазн – телеглаз в мир. Вчера увлекся кино: как раз американский фильм «Здесь течет река» смотрел, реалистический, бытоописательный и в то же время серьезно-поэтический: про жизнь семьи пастора с женой и двумя сыновьями в северном штате Монтана в малом поселении на берегу реки горной. Совсем другой космос, нежели в «Унесенных ветром», и стиль жизни тихой, медлительной, затаенной, как бы оцепеневшей, околдованной огромно-прекрасным миром – гор, лесов, реки, безлюдьем. Космос Гайаваты. Тут бы им, индейцам, пристало жить-обитать. А живут – белые, янки, пресвитериане. И когда единственную индианку тут ввел в ресторан дерзкий младший сын пастора, на нее хищно-злобно уставились квадратные лица примитивных, но мощных трудяг, кто чреваты дракой после виски и дыма.

И вот самое живое здесь – река горная, пенистая, порожистая. Она – как Скарлетт = неуемная жизненность, и дразнит овладеть ею. Как вон подростки на спор – на плоскодонке бросаются проплыть через водопадный порог… Или рыб, форель тут ловить. И это – лейтмотив: и в начале отец-пастор учит сыновей, как ловить на муху, и в середине фильма взрослые братья состязаются в ловле рыбы, и в конце старший, уцелевший сын, уже старик, всех похоронив, насаживает морщинистыми руками муху на крючок и забрасывает в воду…

Тут – оцепеневший космос, как Берендеев у нас. В «Унесенных ветром» – мир вздыбленный в архи-действиях активных: война, пожары, страсти. «Шум и ярость» – как южанин Фолкнер озаглавил свою книгу, цитируя Шекспира из «Макбета» – про жизнь, что = театр, спектакль, «полный шума и ярости, ничего не означающий»…

Нет, пастор объясняет сыновьям-мальчикам, беря камушек из реки: «Ему полмиллиарда лет. А под ним – Слово, слова…» (имея в виду Слово, каким Бог сотворил мир, – Логос). Дыхание Вечности – в космосе, в пейзаже Красоты царственной. И при нем – насельники, пришельцы, люди. Колония бобров или муравьев… Хотя нет: эти-то тут свои, космосьи, а эти – явно прилетные птицы, тут не-у-мест-ные, иной породы. И какой-то стыд в этих людях обитает: в оцепенелости ритма жизни, реакций, молений в церкви. И в вечно полувиноватой улыбке главного героя, старшего сына, кто остается после всех: еще вместе с родителями он похоронил младшего брата, взрывчатого, кто пьет, курит, играет в покер, дерется, рискует – и убит в драке, переломаны кости. А вершина его жизни, кульминация – когда он