На Литовской земле (СИ) - Сапожников Борис Владимирович

Но развивать эту тему Потоцкий не стал, и я решил, что после нужно будет разобраться самому. Правда, как это сделать, я тогда не понимал.

— После этого Польша включилась в войну с Москвой, — закончил рассказ Потоцкий. — Ну да вы, пан Михал, знаете, как оно дальше было.

Тут память князя подсказала мне, что знаю. Ничем хорошим война с объединившимися Польшей и Литвой для Русского государства не закончилась. Но сейчас у нас не о том разговор.

Ещё не раз возвращались мы в своих разговорах к Люблинской унии. Истинный, можно сказать истый, польский шляхтич Потоцкий буквально смаковал её подробности. Побег литовских магнатов во главе с Радзивиллом Рыжим, новая встреча с королём, когда тот же Радзивилл и Константин Острожский вынуждены были едва ли не унижаться, чтобы им оставили хоть что-то. Насколько мне говорила память князя Скопина Радзивиллы и сейчас одни из богатейших магнатов в Литве, что же было тогда, даже интересно. Наверное, с самим королём посоперничать могли, пока у них земли не отрезали универсалом. Да и Острожские тоже были одними из богатейших магнатов Речи Посполитой.

— После сейма многие земли в тех воеводствах достались польским шляхтичам, — заявил Потоцкий. — Тот же отец битого тобой гетмана коронного, тоже, кстати, Станислав Жолкевский, благодаря дружбе с Замойским стал воеводой русским. Не отстали от него и Вишневецкие, и Конецпольские, и Калиновские. Да и что греха таить, мы, Потоцкие, тоже кое-чего урвали с тех земель. Многих в Польше обогатил Люблинский сейм, скрывать не буду. Иные в магнаты только и вышли благодаря украинным землям, до того им весу не хватало.

Рассказывал он и том, как за прошедшие годы многое поменялось в Литве, порядки стали более польскими, крестьян, прежде не ведавших всей тяжести крепостного ярма закабалили по-настоящему, превратив по сути в двуногий скот. Вот только по мнению Потоцкого это было природное состояние всех кметов. Тут во мне, пошедшем в школу ещё при Союзе, взметнулся гнев, но я подавил его. Делать революцию в отдельно взятой Литве или России и освобождать крестьян от крепостного права я уж точно не собираюсь.

— Это в городах ещё люди живут, — говорил Потоцкий, — на земле же кметы. Они скот по сути, хотя от иной коровы пользы, верно, больше будет, чем от иного кмета. Кмет ленив и коли его не бить почаще, так станет от барщины отлынивать да оброк никогда вовремя не соберёт. Вот и приходится наводить порядок так, чтобы они глаза поднять боялись на пана, пускай бы тот и победнее многих на деревне будет. Иначе покажешь слабость, так они тебя на вилы поднимут или просто прикончат. Вон как родственника твоего Петра Шуйского после поражения при Чашниках кметы ограбили и топором по голове угостили. А всё почему? Потому что один пришёл, раненный, верно, усталый, пеший. Это и решило дело. Потому кметов и надо бить смертным боем, чтобы работали лучше да глаза на пана лишний раз поднять боялись.

Говорил Потоцкий и о том, что называл полонизацией литовской шляхты. Об этом он любил рассказывать едва ли не больше чем смаковать детали унижений литовских магнатов на Люблинском сейме.

— Прежде они больше платьем и поведение на вас, московитов, походили, — сообщил он, — хотя и отрицали это всеми силами. Пытались с вами размежеваться как могли. Да только всё едино — поставь рядом вашего дворянина и литовского шляхтича, не отличишь. Теперь же все больше в нашем, польском, ходят. Да и католиков среди литовцев всё больше. Вон даже Острожский, хотя и защитник ортодоксии, — так Потоцкий называли православие, — а перешёл-таки в католичество.

— Но ведь лютеране с кальвинистами в Литве не редкость, — вставил шпильку я. — Радзивиллы хотя бы. Да и Лев Сапега вроде прежде кальвинистом был.

Об этом мне рассказывал Делагарди, успевший побывать в польском плену и много чего знавший о тамошних магнатах.

— Лис Сапега, — отмахнулся со смехом Потоцкий, — только магометанином и иудеем не побывал. Крещён он в первый раз был православным.

— А ты, пан Станислав, в какой вере в первый раз крещён был? — с усмешкой глянул я ему в глаза. — Давно ли сам в добрые католики записался?

Когда он так нелестно отозвался о Сапеге глаза самого Потоцкого подозрительно блеснули, и я сразу заподозрил неладное. Как-то почти болезненно отреагировал он, когда я затронул тему кальвинизма.

— Не будь ты, пан Михал, мне почитай что сердешным другом, — глянул мне прямо в глаза Станислав, — так я бы тебя на двор позвал. Как тебе неприятно, когда царя Грозного тираном зовут, так и я не люблю о кальвинистах с лютеранами говорить. Мало ли как меня крестили, когда младенцем был, после я выбрал себе веру, отказавшись от кальвиновой ереси.

Вопросов веры и в самом деле лучше не касаться. Из-за них кровь не первый век льётся. Хотя ими, насколько помню из школьной программы истории, в основном прикрывают свои интересы сильные мира сего, однако то сильные мира, а для простых людей это непростой вопрос. Такой вот каламбур.

Конечно, мы не целыми днями сидели в доме. Позволяли себе и пешие прогулки по Витебску. Город был для меня совсем новый. С одной стороны он напоминал русские города средней руки, вроде Суздаля, Смоленска или Владимира, прежде бывшие столицами удельных княжеств, как, собственно говоря, и сам Витебск. Вот только стены у него были деревянные и только во внутренних укреплениях, Нижнем и Верхнем замке остались каменные башни, да и то не все. Мы же обитали в Узгорском замке, который чаще звали городом. Он-то и составлял большую часть Витебска. За его стенами располагался обширный посад, формально городом не считавшийся. Именно на улицах Узгорского города встречались дома, совсем не похожие на наши, русские. Почти все состоятельные господа Витебска первым делом строили себе дом в немецком стиле, и потому небольшой квартал вокруг Рыночной площади, где главенствовала ратуша, больше напоминал кусок европейского города, какой-то странной причудой занесённый в центр совершенно русского поселения.

В солнечные, морозные дни мы со свитой из моих дворян прогуливались по улицам города. Заглядывали на рынок, приценивались к тому или иному товару. Зенбулатов давно уже сговорился с несколькими мясниками, пекарями и рыбниками, кто поставлял нам продукты. Обслуживали нас нанятые Потоцким через чиновников ратуши слуги, которым он платил из своего кармана, таким образом внося вклад в наше содержание. На рынке мы смотрели лишь оружие да брони, хотели было коней глянуть, но конский торг располагался в посаде, а лезть в его грязь с немощёных улочек ни у меня ни у Потоцкого желания не было.

Совершенно свободно мы могли пройти и в оба замка, хотя смотреть там оказалось не на что. О чём мне первым делом и сообщил Потоцкий, однако один раз мы туда прогулялись, и я с ним согласился. Что толку глядеть на укрепления и солдат гарнизона, смотревших на двух праздных шляхтичей без особой приязни. Они-то тут службу несут, а мы прогуливаемся без дела.

В гости правда никуда не ходили. Не было тут у Потоцкого знакомцев, кто прислал бы нечто больше нежели формальное приглашение. Принимать такие, как объяснил мне пан Станислав, было дурным тоном. Нас звали в гости, как говорится, для галочки и надо было отправить столь же формальный ответ, потому что на деле никто нас не ждал. И лишь однажды в занимаемый нами дом прибыл хорошо одетый слуга, скорее всего, из обедневшей шляхты, и принёс конверт, запечатанный знакомым и мне, и Станиславу Потоцкому гербом.

— Что же передал на словах, пан Сапега? — поинтересовался я у слуги, не спеша открывать письма.

Память князя Скопина подсказывала, что самое важное бумаге не доверят, и не ошибся.

— Великий канцлер литовский ждёт вас, пан князь, со свитой и вас, пан Станислав, к себе в Гольшаны, — сообщил он, — как только ляжет снег.

— Поблагодари пана Сапегу, — кивнул я в ответ, — и обожди недолго. Мне надо ему ответ написать. Покуда я этим занят буду, отдохни с дороги, и коли голоден, тебя накормят.

Слуга Сапеги вышел, я же неспешно распечатал письмо его хозяина и понял, что если хочу хоть что-то понять, придётся прибегнуть к помощи Потоцкого. Потому что всё письмо было написано латиницей. Я худо-бедно разбирал её, когда дело касалось немецкого языка, однако здесь знакомые буквы складывались в какие-то совершенно чудовищные сочетания, понять которые я просто не мог.