Осень семнадцатого (СИ) - Щепетнев Василий Павлович

Будущее, которое еще вчера виделось нам в ясных очертаниях, внезапно пахнуло плесенью, темнотой и тленом. Склепом. И в этом склепе уже слышался гул голосов, делящих то, что еще даже не стало наследством, но уже перестало быть незыблемой властью.

Я давно, еще по смерти моего настоящего отца, случившейся в том призрачном двадцать первом веке, понял одну простую вещь: в беде нужно не раскисать, не упиваться собственной жалкой участью, а делать дело. Любое дело. Механическое, рутинное действие — лучший щит от отчаяния. Помогает. Оно создает иллюзию контроля там, где его нет, и это уже лучше, чем ничего.

И вот, глядя на заплаканные, но полные трепетного ожидания лица сестер, я собрал наш малый семейный совет. Почему я? Формально — потому что цесаревич. Наследник. И все здесь, в этой комнате, относились к сему факту серьезно, чрезвычайно серьезно. Особенно сёстры, эти четыре девушки в черных платьях, видевшие во мне не только и не столько брата, сколько будущего Государя, помазанника Божьего, ту последнюю инстанцию, за которой нет ничего, кроме Бога и истории. Их вера была моим главным, и, быть может, единственным, капиталом. И я понимал, что этот капитал нельзя промотать. От нашего решения, принятого в этой детской, среди игрушек и книг, зависело теперь — ни много, ни мало — продолжение истории. Или ее бесславный конец.

— Мы должны надеяться на Бога, — сказал я, и слова эти прозвучали в тишине детской комнаты с такой торжественной наивностью, что мне самому показалось, будто я слушаю со стороны какого-то другого, весьма юного и искреннего оратора. — Бог дал нам всё — положение, знание, волю. Значит, мы просто обязаны воспользоваться ими, чтобы что? Чтобы Империя жила и процветала, вот что!

Я произносил эти фразы, словно заученные уроки из курса законоведения, и в глубине души смутно чувствовал их некоторую книжную неубедительность. Однако в минуты кризиса именно общие места, произнесенные с достаточной твёрдостью, действуют на слушателей вернее самых изощренных диалектических построений. Сёстры слушали, затаив дыхание. Их взгляды, устремленные на меня, были полны не детского доверия — в них читалась вера в носителя высшей власти, в живую эмблему того порядка, который теперь, казалось, трещал по всем швам.

— Смута, — продолжал я, стараясь придать голосу металлические нотки, слышанные мною у Николаши, — ввергнет страну в хаос, мерзость запустения захватит города и села, доныне составляющие оплот державы, и потому не допустить смуту — задача номер один.

Слова «мерзость запустения» я извлек из недр памяти, из ветхозаветных образов, они звучали грозно и апокалиптически, вполне соответствуя всеобщему настроению.

План, который я излагал, был прост до гениальности и, как всякая гениальная простота, абсолютно невыполним в мире взрослых, где правят интриги, амбиции и вековые предрассудки.

— Никакой передачи власти Великим Князьям — ни в какой форме. Uncle Michel не может быть регентом по определению, как вступивший в морганатический брак, это первое. От Николаши нам не отвертеться — мы молоды, даже юны, а он — фигура видная даже внешне. Но если совет, то совет. В него непременно должны войти Ольга и Татьяна, а также тётушка Ольга Александровна.

Я говорил это, а сам думал о том, какая буря возмущения поднимется в великокняжеских дворцах и петербургских салонах при одном лишь упоминании о таком феминизированном регентстве. Россия, эта патриархальная, мужицкая страна, никогда не управлялась женщинами — разве что урывками, да и то ценой дворцовых переворотов и кровавой смуты. Анна Иоанновна, Елизавета, Екатерина Великая — все они приходили к власти на штыках гвардии, а не в силу ясных юридических предписаний. Но именно в этой юридической ясности я видел наш единственный шанс — противопоставить родовым притязаниям незыблемость Закона, того самого, что столетие назад император Павел Петрович, наш прапрадед, в сердцах и в страхе за судьбу своего потомства, вложил в железный ларец.

— Теперь второе, — продолжал я, чувствуя, как нарастает воодушевление, — когда Papa поправится, а это произойдет непременно, никаких сомнений, я так вижу (я ничего не видел на самом деле, но в политике, как я уже начинал понимать, уверенный тон часто значит куда больше, чем правдивость), мы должны стать не обузой ему, но опорой. Сподвижниками, верными, толковыми, знающими. А для этого все мы должны учиться, обязаны учиться, учиться и учиться самым настоящим образом. Учиться управлять государством.

Я произнес эту фразу, ставшую в другом мире столь знаменитой и столь зловеще переиначенной, в полной ее первоначальной чистоте и наивности. Она не имела никакого отношения к марксистским догматам — это был крик души юноши, вдруг осознавшего чудовищную пропасть между гигантскими задачами управления и скудным багажом знаний, который ему предоставили.

— Оно, государство, велико и обильно, и если будет на то Божья воля, поведёт все государства на Земле к справедливому миру на века.

Сёстры приободрились, в их глазах зажёгся тот самый огонь сознательного долга, который я и надеялся увидеть. Наш малый семейный союз, казалось, обрел новую цель.

А тут еще, словно в подтверждение моих слов о Божьей воле, из Иркутска пришла телеграмма от Распутина. Что делал он, божий человек, в сибирском городе, в тысячах верст от двора, в оставалось загадкой. Но послал он телеграмму именно мне. Депеша была лаконична и многозначительна, как оракул: «Испытания закаляют сталь, всё будет хорошо». И эта глупая, в сущности, телеграмма, лишенная всякого конкретного смысла, ободрила сестёр еще больше, равно как и остальных придворных, от старого графа Фредерикса, кивавшего седой головой, до поваров, садовников и горничных. Откуда они узнали содержание депеши? Я точно не читал им вслух. Но при дворе, этом огромном организме, живущем по своим тайным законам, вести разносятся быстрее, чем по телеграфным проводам.

Но главный ход сделал, разумеется, Papa. Выйдя из беспамятства, он, не откладывая в долгий ящик, проявил ту самую волю, о которой я так пафосно рассуждал. Он издал «Указ о престолонаследии», ставший прямым продолжением и развитием указа прапрадедушки Павла Петровича. В нем он с холодной, почти бесстрастной ясностью разъяснил всем подданным, как настоящим, так и будущим: в случае пресечения мужской линии в семье первенство переходит на прямое потомство женского пола по старшинству, сохранив поправку Александра Павловича о недопустимости морганатических браков. То есть, «пожалуйста, женитесь, — словно говорил указ, — но тогда ни вы, ни ваши дети-внуки-правнуки на трон претендовать не будете». И прямо указал, что в случае его, Николая Александровича, смерти, до совершеннолетия цесаревича, то есть меня, он назначает регентский совет в составе Великой Княгини Ольги Александровны и Великих Княжон Ольги Николаевны и Татьяны Николаевны. В случае же и моей кончины корону наследует Ольга Николаевна, затем на очереди Татьяна Николаевна, Мария Николаевна и, наконец, Анастасия Николаевна.

Этот документ был подобен молнии, расколовшей небо. Его юридическая безупречность была столь же очевидна, сколь и его политическая несвоевременность. Великие Князья протестовали, но, как это часто бывает, не очень громко и недружно — Papa быстро поправлялся, и в его выздоровлении все увидели знак свыше. Кроме того, железная логика указа, восходящая к воле Павла Петровича, лишала их всякой законной почвы для возражений. Вопрос о регентстве, столь актуальный еще вчера, мгновенно утратил свою остроту. Империя вновь обрела твердую руку, а мы, дети, — не только отца, но и государя. Казалось, кризис миновал.

Глава 2

Продолжение

Тогда, три года назад — а это было в тысяча девятьсот четырнадцатом, когда мир шел по лезвию бритвы, — нам пришла в голову спасительная, как виделось, идея. Мы решили учредить нечто вроде параллельного кабинета министров. Теневого? Это слово показалось нам мелким, уничижительным, лишённым романтики. Разве мы тени, сказала Анастасия, всегда находившая самое меткое выражение. Мы звёзды!