Осень семнадцатого (СИ) - Щепетнев Василий Павлович

Что ж, в этом был смысл. Если уж быть точным, то мы были детьми императора, что и впрямь приравнивалось к положению небесных светил. Значит, и кабинет наш решено было именовать Звёздным.

Мы рассуждали, как нам казалось, весьма здраво. Министры — временщики, приходят и уходят, подчиняясь прихотям сиюминутной политики, дворцовым интригам или просто воле случая. Естественно, и курс любого министерства не может не быть путанным, лишённым стратегической цели: шаг вперёд, два шага назад, три шага вбок, порой составляя петли или порочные круги. История, увы, подтверждает эту нехитрую максиму с завидным постоянством. Мы же — мы будем пребывать всегда. Наша ответственность вневременная, мы отвечаем лишь пред Богом и Государем. И — кто знает? — каждый из нас при известном стечении обстоятельств… Впрочем, эту мысль, столь естественную для нашего круга, мы до конца не договаривали, но она витала в воздухе, придавая затее особую, почти сакральную значимость. Кому же, как не нам, свободным от политических интриг, возни в парламенте, низменного лоббирования капитала и прочих подводных рифов, подстерегающих министров обыкновенных, управлять государством «в долгую», с высоты наших внепартийных и надсословных принципов?

Следует, однако, оговориться: мы вовсе не помышляли о том, чтобы сию минуту занять реальные министерские посты и погрузиться в трясину повседневной рутины, в эти бесконечные доклады, протоколы и согласования. Нет, мы хотели именно управлять, задавать генеральный курс и зорко следить — с высоты нашего орлиного полёта — следуют ли министерства нашим мудрым командам. При необходимости — мягко поправлять, указывать на неверное решение. Я нашёл тогда довольно изящную аналогию: ну, как опытный седок, знающий дорогу, говорит извозчику, куда ехать, и вмешивается в его работу лишь в том случае, если тот вздумает свернуть не туда — либо по незнанию, либо, что гораздо опаснее, с умыслом.

Заседание нашего кабинета состоялось, если память мне не изменяет, в одной из малых гостиных Александровского дворца. С соблюдением некоего подобия протокола и права выбора по старшинству, мы разобрали между собой основные министерства, руководствуясь, разумеется, склонностями и характером каждого.

Ольга, как старшая, с присущей ей рассудительностью, выбрала внешнюю политику. Сегодня и всегда она значит многое для России, сказала она, и с этим трудно было не согласиться. Её всегда интересовали сложные хитросплетения европейской дипломатии.

Татьяна, чей ум всегда отличался практичностью, рассудила, что не менее, а может, и более важны промышленность и торговля. В её словах звучало нечто от смитовской «невидимой руки рынка», хоть вряд ли она тогда читала шотландского экономиста. Как государство богатеет, и чем живёт, и почему не нужно золота ему, когда простой продукт имеет, — примерно так она сформулировала свою программу, обнаружив недюжинное для её лет понимание основ национального хозяйства. Ну, и знакомство с Солнцем Русской Поэзии, разумеется.

Мария, чья натура всегда тяготела к простому и ясному, предпочла сельское хозяйство, образование и здравоохранение. Странный, на мой взгляд, букет: хлеб насущный, грамота и врачевание. Но, как известно, в России всё связано — деревня, школа и больница. Нас мало, забот много, резонно заметила она, и спорить не приходилось.

Анастасия же, наша вечная непоседа, выбрала искусство вообще, и кино — в частности. У нас же нет министерства культуры, возразила Ольга с лёгкой улыбкой. Нет, так будет, нимало не смутившись, парировала Анастасия. Ибо для нас важнейшим из искусств является кино! Вот им-то я и буду заниматься!

Фразу про кино обронил как-то я, а она, с свойственной ей цепкостью, запомнила и использовала к месту. Что ж, кино — дело не только важное, но и, как выяснилось, чрезвычайно прибыльное. Мы как раз в тот период твёрдо решили ограничить казённые траты на Великих Князей, дабы раз и навсегда отбить охоту у либеральных публицистов злословить о наших привилегиях. Начать решили, разумеется, с себя. Но требовались деньги на всякие благие начинания, и деньги немалые. Где взять? Зарабатывать. Причём зарабатывать самым что ни на есть открытым, прозрачным способом, дабы выбить почву из-под ног у клеветников. «Барон ОТМА» — наше первое коммерческое предприятие — это раз. А кино, это дитя двадцатого века, — будет два. Чего-чего, а сюжетов для картин у нашей семьи, надо признать, было предостаточно. Особенно у меня.

Ну, а ты чем займёшься, спросила меня тогда Ольга, обводя всех своим спокойным, тёплым взглядом.

Я был в затруднении. Тогда, в том самом четырнадцатом, мне было и вовсе лишь десять лет от роду. Кто прислушается к мальчику? Что может мальчик? Мои претензии на роль министра казались мне смешными.

Нет уж, не увиливай, строго сказала Ольга, взялся за гуж, так не говори, что не дюж. Ты визионер. Ты полярную экспедицию Седова отыскал мысленным оком. Отыскал и спас. А покушение на эрцгерцога Франца Фердинанда в Сараево предсказал? Предсказал.

Было, не отрицаю. Но всё это приходило свыше, как озарение, а не как результат систематической работы ума. Что будет дальше — я не знал. Однако, отринув сомнения, я ответил, что беру на себя военное министерство и министерство внутренних дел. Армия и полиция — два столпа, на которых держится империя. Выбор был сделан не без внутренней тревоги.

На том и порешили. Заседание закрылось. Мы разошлись, исполненные самых серьёзных намерений.

Но даже нашему детско-юношескому сознанию было очевидно, что для того, чтобы судить о работе любого министерства, требуются не только благая воля и высокое происхождение, но и солидные знания. Для начала. А затем — опыт, и советы мудрых, бывалых наставников, видавших виды на своём веку. Потому, дабы наша светлая идея не встала в один ряд с прочими инфантильными мечтаниями вроде «убежать к индейцам» или «создать тайное общество полётов на Луну», мы принялись за учёбу. Решились посвятить в наши планы Papa. Он выслушал нас с тем особенным, немного грустным вниманием, которое было ему свойственно, не рассеял наших иллюзий, но и не поддержал их с излишним энтузиазмом. Однако мудро скорректировал наше дальнейшее обучение, придав ему более практический, я бы сказал, государственный уклон. Теперь нам предстояло не просто играть в министров, но и по-настоящему готовиться к роли, которую мы выбрали.

Учиться по индивидуальным планам самым настоящим образом — дело непростое. Но эффективное. Это я понял ещё в двадцать первом веке, на собственном опыте. Но то, что было организовано для нас тогда, в девятьсот четырнадцатом, превосходило все мои прежние представления о педагогическом процессе. Это был, если угодно, уникальный образовательный эксперимент, не имевший аналогов. Нас учили самые компетентные преподаватели России, да что России — всего цивилизованного мира! Нам читали лекции, проводили семинары лучшие умы со всех концов земли. Принцип отбора был прост, прагматичен и потому неоспорим: где лучшая промышленность, самые передовые технологии? В Германии, конечно, и в Северо-Американских Соединённых Штатах. Значит, надлежало выписать профессоров оттуда, пусть даже на короткий срок, дабы они поделились с нами своими знаниями. Где сельское хозяйство поставлено на научную основу, но при схожих, суровых климатических условиях? Опять же в Германии, с её образцовыми поместьями в Восточной Пруссии, и в Канаде. Значит, и оттуда следовало пригласить специалистов. Где лучшая, научная, но консервативная и потому надёжная медицина? В Британии и опять-таки в Германии. Позвать оттуда. Где система образования считалась эталонной для всего мира? Во Франции, с её великими лицеями, и, как ни странно, снова в Германии, с её университетами. И так далее, и так далее. Примечательно и несколько тревожно, что во всех этих списках неизменно, как рефрен, фигурировала Германия. Это многое говорило внимательному наблюдателю о расстановке сил на мировой шкале прогресса и предвещало, увы, не слишком доброе.

Профессора, надо отдать им должное, не отказывались. Ещё бы: платили им поистине по-царски, щедростью, которая могла показаться чрезмерной. Нет, не из казны, — за всё без исключения расплачивался барон А. ОТМА. Но, к чести его деловой хватки, он отнюдь не разорился на этом предприятии — приглашали мы светил науки не на весь год, а, как правило, на неделю, редко — на две. Этого, при интенсивности занятий, оказывалось вполне достаточно для усвоения генеральных линий и основных принципов. И, разумеется, отечественные умы, наши, российские профессора, тоже непременно привлекались к этому своеобразному симпозиуму. Пусть разъяснят, что к чему в местной, русской специфике, в чём приглашённые западные корифеи могут заблуждаться или быть излишне теоретичными, — если они, конечно, заблуждаются. Возникавшие при этом научные споры были подчас чрезвычайно поучительны.