Осень семнадцатого (СИ) - Щепетнев Василий Павлович

Осень семнадцатого

Глава 1

Предуведомление

Автор, по своему обыкновению, в который уже раз со всей ответственностью заявляет: всё, написанное ниже — выдумка. Игра ума, не более того.

Разумеется, автор много и кропотливо работал с источниками — дневниками, мемуарами, фотографиями, кинодокументами, и так далее, и тому подобное. Посещал города и веси, где происходили события. Беседовал с кандидатами и докторами наук. Но при этом он отнюдь не претендует на создание документального повествования, напротив, автор претендует на создание произведения художественного, фантастического.

Насколько ему это удалось, пусть судит читатель.

2 сентября 1917 года, суббота

Катализатор

Это было мыло то именно, которое он некогда приобретал на радзивилловской таможне;

оно имело действительно свойство сообщать нежность и белизну щекам изумительную.

Н. В. Гоголь «Мертвые души»

— Стреляй, Алексей, стреляй! — закричала Анастасия, и в голосе ее прозвучала отчаяние, то самое, которое должно было привести меня в состояние, которое мы искали с самого утра.

Я улыбнулся немного нервно. Не от страха, нет. Пистолет в руке тяжелый, «маузер», но это всего лишь «пугач», бутафорский. А нервозность от ответственности. От понимания, что сейчас должен произойти не просто выстрел, а маленькая вспышка правды, которую потом увидят тысячи людей в темноте кинозалов. Поднял руку, почувствовал привычную ломоту в запястье — гемофилия напоминает о себе всегда, — прицелился в никуда, и начал стрелять. Раз, другой, третий. Резкие, оглушительные хлопки, от которых закладывало уши, несмотря на затычки.

— Этого хватит, — сказал я, опуская руку. — Экономика должна быть экономной, даже в кино.

— Снято! — прозвучал голос режиссера из-за спины, и вся площадка зашевелилась, задышала, зажила шумной, суетливой жизнью.

Я передал пистолет подбежавшему ассистенту, пареньку в красном жилете. Пистолет хоть и не боевой, но стреляет громко, по-настоящему. От него пахнет порохом и притворством. Отошёл, сел на плетёное дачное кресло, стоявшее тут же, в тени огромного дуба, и вытащил из ушей мягкие беруши. Тишина навалилась сразу, густая и звенящая.

— На сегодня всё, Алексей. Свободен, — милостиво, словно даруя мне черноморские проливы, сказала Анастасия, уже думая о следующей сцене. В ней будут падать негодяи, сраженные моими выстрелами. Кино не театр, кино делается по кусочкам.

Ну, и хорошо. Тяжелое это дело — быть актёром. Кажется, просто постой да повернись, а выходит — будто целый день таскал на субботнике бревно вместе с лидерами думских фракций. Усталость — особенная, не физическая, а какая-то внутренняя, из души выкачанная.

Посидел пару минут, поднялся и пошёл в шатёр, под брезентовый полог, пахнущий красками, пудрой и свежей травой. Разгримировываться. Та ещё радость — грим. Липкая, чужая маска на своем лице. Но необходима, как ложка солдату. Без грима лицо на экране будет плоским, невыразительным, белым пятном. Подводят глаза, красят губы, чтобы не сливались с кожей. Киноплёнка, даже наилучшая, пока что близорука и глупа, она не позволяет обходиться без фокуса с гримом. Особенности светочувствительности, говорят умные книги. А я думаю, что отчасти и потому, что киноплёнка — она как человек: видит не суть, а лишь верхушку, обёртку. И приходится под эту особенность подстраиваться.

Мсье Жорж, наш визажист, человек тонкий и деликатный, уже ждал меня. Влажной льняной салфеткой, смоченной в его фирменном лосьоне, пахнущем луговыми травами, он бережно, сноровисто, будто археолог на раскопках, снял первый слой грима. Второй салфеткой — остатки. Третьей — остатки остатков. Лицо задышало. Потом он наложил прохладную питательную маску, состав которой — великий семейный секрет его прадеда-парфюмера из Парижа. От прыщей. Мне только-только тринадцать стукнуло, а в это время прыщи как раз и норовят выскочить, чтобы посмотреть на белый свет. Но пока — нет. Пока лицо чистое. Может, от волшебного крема мсье Жоржа, а может, от особой диеты, что я придерживаюсь круглый год, а не только в посты. А, может, оттого, что я — не совсем цесаревич Алексей Николаевич. Я ещё и обыкновенный паренёк Алексей Симоненко, который погиб при ракетном обстреле нашего тихого городка там, в будущем, в двадцать первом веке. И оттуда, из грохота и огня, меня закинуло сюда, в царскую отсталую Россию. Не такая уж она и отсталая, наша Россия. Но царская, что есть, то есть. Когда ты цесаревич, это вовсе не плохо. Плохо другое: и здесь, и там я болен гемофилией. Только если в будущем меня лечили особыми уколами — ну, как лечили, продлевали жизнь, не трогая корней болезни, — то здесь я в основном берегусь. Не шалю. Не бегаю с мальчишками наперегонки, не прыгаю через заборы, не лазаю по деревьям. Хожу важно, не спеша, словно пава, движения плавные и величественные, как в скверной театральной постановке. Особая обувь, берцы, чтобы нога случайно не подвернулась. Наплечники, наколенники, налокотники, щитки, скрываемые под верхней одеждой — под ферязью или плащом. Раньше они были белые, эти ферязи, светлые и нарядные. Но с августа четырнадцатого года — только чёрные.

Опять же диета — всё больше овощи и фрукты, а пуще — овощные соки, поначалу терпкие и невкусные. Пьёшь и морщишься. А потом привыкаешь, и даже находишь удовольствие. Зато вот — нет прыщей. Маленькая победа в большой войне за собственное тело.

Очередной салфеткой, уже шёлковой, мсье Жорж снял с кожи остатки питательной маски.

— Процедура окончена, ваше императорское высочество! — торжественно провозгласил он. Мсье Жорж почему-то очень любил слово «процедура». Оно звучало для него важно и научно.

Я поблагодарил визажиста (ещё одно его любимое слово — «визажист», он им очень гордился), и прошел за ширмы, где с помощью Михайлы Васильича, моего камердинера, переоделся в своё, не сценическое платье. А сверху накинул чёрный плащ из верблюжьей шерсти. Не крашеная шерсть, а натуральная: есть, оказывается, на свете порода настоящих чёрных верблюдов. Подбой у плаща шёлковый, тёмно-синий, как ночное небо. Никакой кровавости, никакого алого. Нет, иногда я бы и не прочь, это выглядело бы ярко, лихо. Но был бы перебор. Мефистофелевщина. А я, в конце концов, играю за другую команду. За светлую. Насколько это сейчас возможно.

Огляделся в высоком зеркале. Паренёк в строгом плаще, с серьёзным, мальчишеским, но уже повидавшим виды лицом. Михайло Васильевич смахнул с меня щеткой невидимые миру пылинки, и я отправился к себе, в Кедровый Терем.

Здесь, в Александровском саду, я передвигаюсь без личной охраны. Не потому что беспечен, а потому что охрана, во-первых, снаружи, а, во вторых, половина парковых работников — обученные и прошедшие огонь, воду и дотошные проверки потомственные мастера кистеня и кинжала. Но они на светлой стороне.

И потому в парке благодать. Птички чирикают, падают первые желтые листья, пока ещё робко, недружно. Пахнет грибами, потом поищу и найду. Завтра.

Кедровый Терем ждал меня. Этой весной его здорово расширили — пристроили правое крыло, пристроили левое крыло. Теперь я могу и официальные аудиенции давать, и вечера устраивать — музыкальные, поэтические, лекционные. Но это всё — на вырост. Пока же я слишком юн для больших приёмов. Хотя уже и не малыш, но тринадцать лет — это все ещё детство, как ни посмотри. Совершеннолетие для наследника престола наступает в шестнадцать. Ждать ещё три долгих года.

Хотя я и сейчас уже могу многое. Могу выучить роль и сыграть её так, что поверят самые строгие критики. Могу терпеть боль, не подавая вида. Могу молчать, когда хочется кричать от обиды или досады. Могу помнить тот далекий грохот, из-за которого я здесь, и ценить тишину этого места. И могу, вот как сейчас, идти по аллее однажды спасённого сада, чувствовать под ногами твердую землю и знать, что мой выстрел сегодня был не настоящий. Но когда-нибудь, возможно, мне придется стрелять всерьёз. За себя. За них. За будущее, которое должно стать другим, нежели в прежней реальности. Я так хочу.