Осень семнадцатого (СИ) - Щепетнев Василий Павлович

Ну, теперь-то, слава Богу, всё иначе. Теперь Служба Безопасности в надежных, железных руках! Можно спать спокойно. По крайней мере, так нам говорили.

Мы восседаем за главным, празднично убранным столом — Papa, ma tante Ольга Александровна, сёстры и я, наследник, Алексей. Пусть видят, пусть запомнят и потом передадут в самые глухие углы необъятной родины: императорская семья едина и крепка как никогда! В этом, собственно, и заключался весь сокровенный смысл этих Больших Обедов — не столько накормить, сколько продемонстрировать сплоченность, которая дорогого стоит. У нас, по счастью, не какая-нибудь Франция, где что ни президент — так жулик, или волокита, или вовсе атеист. А то ведь слухи, слухи, слухи… Они ползут по стране, как плесень по стенам сырого подвала, отравляя умы и сея смуту. Что Papa — не государь, а спивающийся инвалид, управляемый тёмными силами; что наследник, то бишь ваш покорный слуга, — немощный цыпленок в два вершка ростом, чуть ли не на посылках у доктора Боткина; что сёстры — здесь я лучше промолчу, ибо сплетни о них и ядовиты, и непристойны. И кто же их распускает, эти нелепые, уродливые сказки? Известно кто — наш добрый духовный и простодушный народ-богоносец. Увы, чем нелепее слух, тем он заразнее. «Слышал? Да ну, брехня собачья!» — восклицает мужик, а сам при первом же случае с упоением перескажет её всякому, готовому слушать, приукрасив и добавить от себя. Получается этакое вирусное обсеменение умов, после чего ничего путного в голову уже не вместится.

А тут старшины увидят нас воочию, а потом, и трезвые, и пьяные, будут нести по деревням благую весть: что у младшей царевны голова самая что ни на есть обыкновенная, человечья, а вовсе не собачья; что государь пьет одну лишь особую воду, «куваку», совсем без спирта, отчего и выглядит благостно и умудрёно; а уж цесаревич и вовсе скоромного не употребляет, а питается исключительно тёртой репой с постным маслом, да кусочками чёрного, словно воронежская земля, хлеба с кружочком сладкого красного лука. С виду же, мол, высок и статен, румянец во всю щёку, кровь с молоком. И, говорят, из леворверта на лету в брошенное яблоко попадает. Мастер! Нет, как стреляет, конечно, не видели. Но слышали.

Роскошью стол, надо сказать, не потрясал. Щи да каша — пища наша, как говаривали предки. Щи, доброе жаркое, на десерт — виноград да мороженое. Ни тебе изысканных французских соусов, ни трюфелей, ни устриц. Режим экономии в действии. В воздухе пахнет грозой. Скуповато живем, что есть, то есть. Бережем государственные денежки для более важных, стратегических целей. Личный пример царской семьи должен воодушевлять подданных на лишения. Но зал великолепный, с балкончика квартет балалаечников тихо и ненавязчиво играет подобающую случаю музыку, за спиной Государя стоит пара высоченных негров в экзотических нарядах, всё, как царям полагается.

К нашему столу пригласили ровно дюжину старшин, самых благообразных, представительных и самых что ни на есть возрастных, с седыми бородами лопатой — этаких былинных патриархов, сошедших с лубочной картинки. Вспыхивал ослепительный магний — это для истории, для прессы, для грядущих поколений. Пусть весь мир видит нерушимое единство царя и народа! Papa задавал гостям дельные, толковые вопросы (из специального вопросника, что накануне подготовили знающие люди из министерства земледелия), милостиво, с легкой усталой улыбкой выслушивал пространные, путаные ответы, а под конец обеда, откашлявшись, произнес коротенькую, но ёмкую речь. О том, что крестьянство было, есть и пребудет главная опора государства Российского; что труд хлебопашца нелегок, но почётен пред Богом и государем; что он, Николай Александрович, и все его чада каждодневно возносят молитвы о благополучии народа и делают всё от них зависящее, дабы жилось крестьянину с каждым годом всё лучше и, что немаловажно, веселее. А войны мы, дескать, не хотим, нет. Чужой земли нам не нужно ни пяди! Но и своей, родной, вершка не отдадим! Такова воля царская и народная.

Такая вот речь. Нет, я ее не писал и не редактировал. Она родилась в недрах ведомства, где хорошо знают, что именно должно звучать в подобных случаях. Я лишь в разговорах с Papa по забывчивости или из юношеского щегольства несколько раз обронил некоторые из этих фраз, эти любимые цитаты из старых песен, книг и кинофильмов моего времени. Для меня они — из давнего, запыленного прошлого, а здесь, в этом зале, пахнущем жарким и луком, они — из будущего, из того самого прекрасного далёка, которое мерещится всем нам, как сладкий сон. Почему-то все здесь непоколебимо уверены, что будущее непременно будет прекрасно, что лет через двадцать, в крайнем случае, через двадцать пять, так оно и случится: непременно станет и лучше, и веселее. И, разумеется, богаче. Войны никогда не придут на нашу землю, хлеб родится сам-сто, и в каждой избе будет по граммофону. Уверенность эта была трогательна и, если вдуматься, совершенно иррациональна.

Старшины слушали государя, стоя с почтительно склоненными головами, умильно улыбались, согласно кивали, поглаживали вымытые дегтярным мылом окладистые бороды. А что они думали на самом деле — одному Богу ведомо. Может о том, что царь-батюшка, оказывается, и впрямь очень толково говорит, хоть и смотрит куда-то поверх их голов, в какую-то свою, лишь ему одному видимую точку. Кто там, ангел, апостол, или сам Святый Дух?

А потом они поедут домой, и их рассказы, пройдя через десятки уст, превратятся в новые, еще более причудливые слухи. Колесо истории, неумолимое и слепое, делало очередной поворот. Но его скрипа за игрой балалаечников расслышать было почти невозможно.

Окончание обеда, когда старшины, глубоко и, полагаю, искренне впечатлённые оказанной им неслыханной честью, покинули дворец, ознаменовало собой краткую передышку. Papa удалился в собственный покой, сказав, что через час… нет, через полтора он ждёт нас в кабинете. Слушать доклад Владимира Николаевича. «Удалился» — это, разумеется, для протокола, для истории, которая, быть может, когда-нибудь и опишет сей день, тщательно вымарав все неуместные детали. На самом деле он укатил. Вернее, его кресло катили Питер и Поль, эти немые и непроницаемые, как истуканы, специалисты по уходу. Умелые санитары, с навыками охраны, и современными медицинскими навыками — не всякий наш доктор знает и умеет столько.

У Papa было и самодвижущееся кресло, превосходное творение фирмы «Вестингауз электрик», на аккумуляторах, но на публике он с неукоснительным педантизмом предпочитал передвижение на живом ходу. Вдруг в решительный момент электричество подведёт? Ирония судьбы: повелитель величайшей империи, чья воля, как принято считать, движет армиями и определяет судьбы континентов, вынужден рассчитывать не на мощь машин, а на надежность мускулов двух негров-санитаров. И был прав — Питер и Поль не подводили никогда.

После катастрофы, в которой погибла дорогая Mama, а Papa лишился возможности ходить, многое, разумеется, изменилось в нашей жизни. Многое, но далеко не всё. Формально, по-прежнему, Papa — столп и основа нашей семьи. И, разумеется, великой российской державы. Но мы-то, те, кто внутри, мы стали другими. Пришлось перемениться, ибо иного выбора, кроме как выжить, у нас не оставалось. Я знал это наверное, сестры чувствовали инстинктивно — не всё ладно в нашей империи, не просто ладно, а катастрофически неладно. История России знала всякое: бунты, смуты, нашествия, дворцовые перевороты, — но вот покушение на императрицу… это, кажется, впервые. Оно знаменует собой качественно новый уровень того безумия, что медленно, но верно овладевает страной.

И когда лучшие врачи империи вместе с Papa боролись за его жизнь, а господин Маклаков, рыл землю в поисках злоумышленников — рыл буквально, пусть и не собственными руками, исследуя подкопы, обнаруженные на пути следования поезда, числом три, чтобы уж наверняка, если не сработает адская ловушка на мосту, — мы, я и сестры, собрались в детской комнате Александровского дворца. Поплакать о Mama, да, это было первым и естественным движением души. Но затем наступили сумерки, зажгли лампы, и в их мягком свете стало ясно, что слезами и скорбью ничего не поправить. Нужно было решать, что делать дальше. Великие князья, наше ближайшее родство, нам не опора, вряд ли. Скорее, напротив: uncle Michel, Великий Князь Михаил Александрович, примчавшись из лондонской дали, уже являл собою картину самого трогательного рвения и явно намеревался примериться к роли регента, а там, как знать, и императорскую корону водрузить на свою легкомысленную буйну голову. Николаша, то бишь Великий Князь Николай Николаевич, наш «друг семьи», уже настаивал на регентском совете, где играл бы ведущую роль, как человек несомненно позитивный, авторитетный в армии и, по его собственному, ничем не смущающемуся убеждению, самый близкий к Papa человек, не чета ветреному дяде Майклу. Кому, как не ему, громовержцу с усами и в блестящем позументами фельдмаршальском мундире (он мечтал стал фельдмаршалом, вот повода никак не случалось, но он его создаст, повод), встать у руля великой державы в столь ответственный час? Другие Великие Князья, почуяв перемену ветра, тоже зашевелились, подобно ракам в корзине, оставшимся без присмотра ловца.