Осень семнадцатого (СИ) - Щепетнев Василий Павлович

— Теоретически — да, — кивнул Шателен. — Но кто возьмется за это грандиозное дело? Кто рискнет капиталом?

— А кто прокладывает по всей империи телефонные линии? Кто строит электростанции и трамвайные сети? Кто ежедневно печатает миллионы газетных экземпляров? — парировал я. — Люди. Предприимчивые люди. Народ наш не оскудел талантами и смекалкой, я в этом уверен. Не сегодня, так завтра найдутся ученые, изобретатели, инженеры, предприниматели — и осуществят эту идею. Обязательно осуществят.

Профессор Шателен обменялся с инженером Рихтером долгим, многозначительным взглядом, будто проверяя, готов ли его спутник к решительному шагу. Затем он обернулся ко мне, и его лицо озарилось торжественной, почти что клятвенной улыбкой.

— Могу вас заверить, ваше высочество, что такие люди уже нашлись. Мы — я и господин Рихтер — как раз и есть те самые инженеры. Мы уже разработали подробнейшую техническую и, отчасти, экономическую сторону этой идеи. Чертежи, схемы, сметы… Не скроем, что решительным толчком послужил именно ваш рассказ.

— Рассказ барона, — мягко, но настойчиво поправил я.

— Разумеется, господина барона, — без тени смущения согласился Шателен. — Его фантазия придала нам смелости.

— Что ж, господа, — сказал я, вновь становясь важным мальчиком. — Это дело полезное для державы. Такое, за которое стоит браться.

— Но, как и в любом большом деле, есть проблемы, — продолжил профессор, и его лицо снова стало озабоченным. — И не технические.

— Как не быть, — вздохнул я. — Гладко было на бумаге, да забыли про овраги. Какие же овраги возникли на вашем пути?

— Бюрократические, ваше высочество, — горько усмехнулся Шателен. — Для того, чтобы прокладывать проводную сеть по городу, требуется множество разрешений и согласований. Начиная от комиссий городской Думы и Губернского правления, и кончая каждым квартальным приставом, который опасается, как бы мы не повредили мостовую или не нарушили «благочиние и добропорядочность». Мы увязли в бумагах, как в трясине. Год пройти может, а мы все будем ходить по инстанциям.

— И вы хотите моего содействия в этом вопросе? — уточнил я, хотя ответ был очевиден.

— Мы мечтаем об этом, Ваше Императорское Высочество, — почтительно, но твердо ответил профессор. — Один ваш взгляд, брошенный на это дело, одно слово, сказанное в нужном месте, и через овраги проложат мостки.

Я прошёлся по кабинету, делая вид, что обдумываю их просьбу. Конечно, я помогу. Но помощь эта не должна выглядеть как милость. Это должен быть деловой договор.

— Вы уже создали акционерное общество для реализации сего предприятия? — спросил я как можно более небрежно, будто дело шло о пустяке.

— Пока нет, ваше высочество. Не зарегистрировали. Опять же те же овраги… Уставной капитал, разрешения от Министерства торговли и промышленности… — развел руками Шателен.

— Так, — сказал я, возвращаясь к столу. — Вот что я вам скажу. Представьте мне подробнейший деловой план и все сопутствующие документы: техническое обоснование, финансовую смету, графика окупаемости. Я не обещаю вам сиюминутного положительного решения — дьявол, как известно, кроется в деталях. Но я обещаю вам свое личное внимание и самое быстрое рассмотрение на самом высоком уровне.

На том наша аудиенция и завершилась. Они ушли, воодушевленные, но задумчивые, а я остался в кабинете один на один с подступающим вечером.

Тяжёлая это работа — из болота чиновничьей волокиты тащить бегемота прогресса. Они, поди, надеялись, что я растаю от их восторгов, одарю их царскими привилегиями, осыплю золотом из казны и, может быть, даже произведу в генералы от техники? Может, так оно когда-нибудь и будет. Но сначала их бизнес-план изучат деловые люди из Министерства финансов и Совета по торговле. И предложат мои условия: пятьдесят один процент акций нового акционерного общества будет принадлежать казне. Чтобы это было государственное достояние, а не частная лавочка. Ну, а с таким мажоритарным акционером никакие квартальные приставы уже не будут неодолимым препятствием. Не согласятся эти — придут другие, третьи. Желающие уже есть. Они уже идут. Дело за малым — дать зелёный свет. И я его дам. Обязательно дам.

Я немало размышлял, что делать и с чего начать. Ну, нет у меня смартфона с кучей справочников и чертежей, и сам я ни разу не энциклопедист, не могу ни автомат Калашникова начертить подробно и в трех проекциях, ни приемник-супергетеродин разъяснить. Но мне этого и не нужно. В России немало светлых голов, нужно лишь а) озадачить их и б) поддержать. Морально и материально. Это в моих возможностях. Но не прямо в лоб «а вот создайте мне радар», нет. Нормальные герои всегда идут в обход.

Я не двигатель эпохи. И не горючее. Какое из меня горючее, пшик, и весь вышел. В идеале я должен стать катализатором. Веществом, ускоряющим реакцию, но не расходующимся в процессе реакции

В нашей квартире там, в двадцать первом веке, была розетка-радиоточка. И даже сам приёмник сохранился. Правда, он молчал, проводное вещание давно отключили по экономическим соображениям. Зачем радиоточка, когда есть ФМ-радио в каждом смартфоне? Но бабушка рассказывала, как в детстве всей семьей они вечерами слушали то «Принцессу Турандот», то хоккейный репортаж, а уж новости и прогноз погоды — всегда. И стоило это копейки.

Ну, а мы здесь и сейчас, чем хуже?

У кого в руках монополия на радио — у того монополия на пропаганду.

И почему только радио?

Я написал несколько рассказов — фантастика ближнего прицела. Алмазные копи в Якутии, золотой прииск в пустыне Кызылкумы, кладбища динозавров в другой пустыне, Гоби, волшебное средство из грибков пенициллинов. Я понятия не имею, какова формула пенициллина. Мое дело — подкинуть идею, а делать сказку былью найдутся люди. Когда геологи найдут алмазное месторождение, мой авторитет ясновидца упрочится, и так снова, снова и снова.

Мечты мои прервало жужжание зуммера.

Я поднял телефонную трубку.

— Алексей, ты не забыл? Сегодня Большой Обед!

— Не забыл. Буду в срок.

— Смотри у меня! — это сестрица Ольга. Строгость шутейная, но сам Большой Обед — дело нешуточное.

Глава 2

2 сентября 1917 года, суббота

Обед с отступлениями

— Прошу покорнейше, — сказал Манилов. — Вы извините,

если у нас нет такого обеда, какой на паркетах и в столицах,

у нас просто, по русскому обычаю, щи, но от чистого сердца.

Н. В. Гоголь, «Мертвые души»

Большой обед был, по правде говоря, не таким уж и большим, но всё-таки, всё-таки… В этом «всё-таки» заключалась вся суть нынешнего положения вещей. Некоторая неопределённость, попытка остановить время, остановить, или даже обратить вспять, ради величия страны, которое, как всем нам смутно представлялось, должно было вот-вот подвергнуться тяжелейшим испытаниям.

Сегодня на Большом обеде присутствовали волостные старшины близлежащих губерний. Не все, конечно, — волостей в империи неисчислимое множество, а дворец, увы, не резиновый, да и казна, что греха таить, тоже. Но и не сказать, чтобы народу было мало. Числом до шести дюжин, лучшие из лучших, цвет русского крестьянства, этакие «уездные атланты», на чьих плечах, по заверениям патриотических газет, и держится могущество державы.

Отбор проводился тщательнейший, многоступенчатый, словно для допуска в святая святых, а не к царскому столу. Хотя… Есть ли разница? Сначала отбирали уезды, затем фильтровали губернии, а напоследок все кандидатуры дотошно проверяла собственная Е. И. В. Служба Безопасности. Искали не только явно неблагонадежных — с этими-то всё было более или менее ясно, — но и душевно неуравновешенных, и тех, кто мог попасть под дурное влияние в связи с долгами, тайными пороками и прочими человеческими слабостями. Прошли те времена, когда государь мог запросто христосоваться с сотнями и сотнями подданных. Август четырнадцатого года положил всему этому конец. Теперь безопасность — превыше всего! Империя, ведомая своим славным правителем через бурю, словно гигантский линкор, шла сквозь туман, и любая мелочь могла оказаться роковой. Как будто мало было убийства Столыпина на глазах у Императора! Этот выстрел в киевском театре прозвучал набатом, предупреждением, которое, увы, так и не было услышано до конца. Чего ждали? Нового покушения? Бунта? Революции? В воздухе пахло грозой, и все это чувствовали, но вслух произносили лишь самые отчаянные.