На Литовской земле (СИ) - Сапожников Борис Владимирович

Гусары Вишневецкого разметали панцирников. Спустя считанные минуты правый фланг мятежников был обрушен. Хоругви панцирных казаков рассеялись так же, как меньше чем четвертью часами ранее, под ударами их сабель рассеялись хоругви конных черкас. Многие всадники пали под длинными пиками и концежами, но куда больше предпочло отступить, рассыпаться, не приняв удара. И тогда развернувшись, тем же плотным строем, гусарская хоругвь Вишневецкого обрушилась на тыл рубившихся в центре литовских гусар.

В первый момент, когда нам в тыл ударила свежая гусарская хоругвь, я решил, что битва проиграна. Жестокая и долгая рубка с передовым полком коронных войск ни к какому результату не привела. Мы топтались на месте, пластали друг друга концежами и тяжёлыми палашами, но ни мы ни ляхи не могли одолеть, рассеять, заставить бежать врага с поля боя.

Я поймал себя на том, что привычно думаю о врагах, как о ляхах, хотя для князя Скопина между ляшскими и литовскими людьми особой разницы не было. Но ему-то не довелось сражаться на чужой земле с прежним врагом, имея таких же былых врагов в числе союзников и товарищей по оружию.

Теперь же, когда враг разметал наш фланг и зашёл в тыл, нам пришлось драться в окружении. Это придало сил тем, с кем мы дрались, у них словно второе дыхание открылось. А вот наши гусары совсем упали духом. И держались лишь потому, что каждый знал — лучше драться до конца, пощады бросившим оружие не будет. А если и пощадят, так лишь для того, чтобы после предать чудовищной казни. На колу же умирать никто не хотел, лучше уж с саблей в руке да на добром коне, как настоящему рыцарю должно.

И я рубился вместе с остальными. Рубился отчаянно и жестоко, стараясь не обращать внимания на боль от нескольких мелких ран (кто достал, как, когда — бог весть, не помню, но болят они от этого ничуть не меньше), на наливающийся свинцовой тяжестью с каждым взмахом палаш, на то, что конь всё чаще спотыкается. Как бы ни был силён и вынослив мой скакун, а он уже сильно устал. Да и я тоже. Я запрещал себе думать об усталости, вот только надолго ли хватит. На одной силе воли можно держаться, держаться долго, но не бесконечно.

Драться в окружении тяжело, что пешим, что на коне. Я живо вспомнил, как угодил в такую же западню в первый день Коломенского побоища. Но тогда мы сумели вырваться, потеряв многих прорвались к укреплённому гуляй-городу, за которым укрылись от преследовавшей нас вражеской конницы. Теперь же такой возможности нет, а значит надо драться до конца. И я рубил, рубил, рубил без конца. Сколько проломил черепов, укрытых под прочными шлемами, сколько рук отсёк, скольких просто свалил с седла могучим ударом по кирасе, — одного Господу то ведомо. Я не считал, только дрался, стараясь не дать себя убить. А враги наседали, лезли со всех сторон. Не окажись рядом Кшиштофа Радзивилла и ещё нескольких гусар в прочных доспехах, какими мало кто даже в коронном войске похвастаться мог, наверное, пал бы я на том безвестном поле под Гродно. И поминай, как звали. Они прикрывали меня, как делали это дворяне моего отряда, которыми командовал сперва погибший под Клушином тульский дворянин Матвей Болшев, а после крещёный татарин Алферий Зенбулатов. Где-то он теперь? Жив ли или сгинул в этой жестокой рубке — бог весть. Гусары Радзивилла принимали на себя удары, что должны были достаться мне. Один уже свалился с седла, пронзённый концежом. Но я отомстил за него, развалив его убийце голову ударом палаша. Ещё двое едва держатся в сёдлах из-за полученных ранений, но пока храбрятся, дерутся на голой силе воли, как и я. Надолго ли их хватит — кто же знает. Корпулентный Кшиштоф Радзивилл не гляди, что на десять лет меня старше, а рубится как юнец. Тяжёлый и длинный концеж в его руках пляшет, словно лёгкая рапира, и почти каждый его выпад заканчивается для врага смертельным уколом. Не выдерживают сильных выпадов, что Кшиштоф каким-то чужом умудряется делать в седле, ни прочные кирасы, ни крепкие шлемы. Гусары наседали на него, как и на меня, но мы держались, словно пара скал в кипящем море. Быть может, как и у стен Москвы, в селе Коломенском, на нас двоих и держалась вся оборона. Пока мы рубимся, пока нас не свалил враг, остальные сражаются, не пытаются вырваться из боя, сбежать, пока кони их ещё не валятся с ног от усталости. Наверное, были и такие, да только, когда рубишься в окружении, шансов прорваться почти нет.

Как выяснилось уже после боя всех спас командир конных аркебузиров. Пётр Леонард Мелешко-Мелешкевич командовал у Острожского панцирной хоругвью, однако показал такой талант к стрельбе из аркебузы с седла, что его тут же поставили руководить аркебузирами. Как и все панцирники Мелешко-Мелешкевич был из худородной шляхты, кому всем семейством собирали деньги на коня, а справу подчас приходилось доставать из дедовских сундуков. Однако Мелешко быстро проявил себя умелым офицером и очень скоро уже сам собирал таких же как он малоземельных шляхтичей по листу пшиповедну. Не растерялся он и когда на панцирников, прикрывавших его конных аркебузиров, ударили гусары Вишневецкого.

— Всем назад! — закричал он, вскидывая руку с недозаряженой аркебузой. — Трубач, сигнал все за мной!

И опережая разбитых панцирников конные аркебузиры убрались с линии атаки гусар в полном порядке. Пройдя по широкому кругу, Мелешко-Мелешкевич остановил своих людей, пропуская мимо отступающих как раз без порядка панцирников. До них ему дела не было. Сейчас у него появился шанс спасти всех, и он его упускать не намерен.

Мелешко-Мелешкевич сумел сохранить порядок среди своих аркебузиров и остановил хоругвь в двух десятках конских шагов он дерущихся в окружении гусар, которых возглавлял молодой Ян Ежи Радзивилл.

— Аркебузы заряжай! — приказал он, и сам взялся перезаряжать оружие, ссыпав прежде затравочный порох с полки. Слишком уж сильно махал он своей аркебузой, тот мог и просыпаться сам, а значит в нужный момент оружие даст осечку. Конечно, аркебуза его и так подводила через два выстрела на третий, но увеличивать шанс осечки хорунжий не хотел. — Шагом, — когда все закончили заряжать оружие и вахмистры доложили Мелешко, отдал следующий приказ он, — вперёд.

Хоругвь прошла шагов буквально десяток шагов, отделявший её от баталии, где дрались и умирали гусары Радзивилла, где рубился насмерть сам провозглашённый Острожским великий князь Литовский.

— Аркебузы к плечу! — скомандовал Мелешко. — Все разом… Огня!

Выстроившиеся двумя шеренгами конные аркебузиры дали слитный залп прямо в тыл окружившим гусар Радзивилла гусарам Вишневецкого. С идеального расстояния, не опасаясь попасть в кого-то из своих. И залп этот стал спасением для гибнущей кавалерии мятежников. Десятки пуль выбивали из сёдел ничего не подозревающих гусар хоругви Вишневецкого. Самые неудачливые валились под ноги коням. Те же, чьи доспехи выдерживали попадание аркебузной пули, мешкали, не понимая, что происходит, и почти всегда это заканчивалось для них плачевно.

— Перезаряжай! — надсаживая голос, закричал Мелешко.

Надо успеть дать второй залп, покуда враг не опомнился, а после — дай бог коням ноги! Но без второго залпа он своих людей не уведёт. И его конные аркебузиры не подвели — прежде чем враг понял, откуда и кто по нему стреляет, все вахмистры доложили, что аркебузы заряжены.

— Все разом! — радуясь выучке своих людей, выкрикнул команду Мелешко. — Огня!

Снова две шеренги дали слитный залп, какого не ожидаешь от конников, обыкновенно палящих вразнобой. Снова десятки пуль прошлись свинцовой метлой по гусарам Вишневецкого. И на сей раз те не собирались оставлять врага безнаказанным.

Без команды от основной баталии отделился клин гусар. Всадники бросили своих аргамаков, до того плясавших на пятачке, в галоп, занеся для удара окровавленные концежи. Мало кто из них не успел уже схлестнуться с литовскими гусарами и не обагрил своё оружие вражьей кровью. Вот только принимать их удар Мелешко-Мелешкевич не собирался, отлично понимая, не выдержат его конные аркебузиры натиска даже уставших после жестокой рубки гусар.