На Литовской земле (СИ) - Сапожников Борис Владимирович

— Великий гетман, — обратился я к Ходкевичу, — и вы, панове, раз уж князь Острожский своим поступком сделал наш замысел явным, пришла пора отправлять в Варшаву знаки вашей власти. С сего дня, Антония Великого,[2] мы должны объявить не рокош и не конфедерацию, но составить манифест от имени литовской магнатерии, в каковом манифесте объявить о разрыве Люблинской унии и отделении Великого княжества Литовского от Короны Польской.

— В том же манифесте, — добавил Острожский, — следует уведомить короля Жигимонта о присяге, принесённой литовской магнатерией великому князю Михаилу Васильевичу Скопину-Шуйского.

Вот тут я понял, что Рубикон перейдён. Благодаря Острожскому пути назад у меня уже не осталось.

— Аφήστε τον κύβο να πεταχτεί,[3] — неожиданно даже для себя самого произнёс я, удивив всех, находившихся в комнате.

[1]Кейстут (лит. Kęstutis; ок. 1297 — 15 августа 1382, Крево) — великий князь литовский (1381—1382), князь трокский (1337—1382), сын Гедимина, брат и фактический соправитель Ольгерда, отец Витовта. Миндовг — основатель первой династии великих князей литовских, первый король Литвы, первый правитель Великого княжества Литовского

[2] 17 января

[3]Да будет брошен жребий (греч.) — согласно Плутарху знаменитую фразу Цезарь произнёс не на латыни, а на греческом языке

Сигизмунд Третий, милостью Господа король польский и великий князь литовский, et cetera, et cetera в ярости разорвал поданный ему манифест. Он едва удержался от того, чтобы отхлестать им по лицу подканцлера Крыского, настолько силён был монарший гнев. И тем сильнее был он оттого, что Сигизмунд отлично понимал — король Франции или даже московитский царь нечто подобное себе вполне могут позволить, а он, милостью Господа, несчастный король польский, нет. А всё из-за многочисленных, ограничивающих его власть артикулов и постановлений сената, закрепивших те самые золотые шляхетские вольности, не позволяющие королю самовластно распоряжаться в государстве.

— Всех, кто подписался под этой бумагой, — ногой в изящной туфле он поворошил обрывки манифеста, — объявить hostes civitatis.[1] Надеюсь iudicium iustum,[2] пан великий канцлер, — обратился король к присутствовавшему в комнате для совещаний епископу Гембицкому, — нашего Senatus[3] подтвердит мой приговор и добавит вечную и полную банницию, а лучше всего infamia,[4] конечно же, с конфискацией всех поместий мятежных магнатов в пользу Короны Польской.

— Не думаю, что в сенате вы встретите сопротивление, — кивнул Гембицкий, — ибо Magnates Lithuaniani[5] и их представителей нынче нет в Варшаве, а польские депутаты единогласно проголосуют за это.

Конечно, ещё бы им не проголосовать, когда они уже в уме станут делить между собой образовавшиеся староства. Из земель Радзивиллов или Острожского можно сделать не один десяток.

— Но этого недостаточно, ваше величество, — продолжил Гембицкий. — Феликс, сын мой, будь любезен, подай его величеству второй документ.

Словно чувствовавший желание короля отхлестать его манифестом литовской магнатерии, Крыский подходил со вторым документом осторожно и, подав его королю, поспешил отступить на пару шагов. Однако на сей раз никакой опасности ему не грозило, потому что текст королевского универсала, подготовленного Гембицким, при содействии самого Крыского, весьма понравился королю.

— Присоединить все земли Великого княжества к Короне Польской… — вслух читал самые понравившиеся предложения Сигизмунд. — Запретить само название Литва и Великое княжество… Переименовать земли в Новую Польшу…. А это я и сам уже хотел сделать, — он усмехнулся, читая о реквизиции земель мятежников в пользу короны и присоединении их к королевскому домену, — тем лучше, что они сами прислали мне символы своей власти, — добавил он. — Великолепно, ваше преосвященство, — выдал его величество, прочтя универсал дважды и не найдя ничего, что бы ему в его тексте не пришлось бы по душе. — Вы воистину великий канцлер!

Король жестом подозвал Крыского и велел ему переписать универсал начисто, подготовить несколько копий.

— Я подпишу его нынче же, — закончил король, — и прошу вас, ваше преосвященство, огласить его на ближайшем заседании сената, дабы Viri Senatores[6] рассмотрели его как можно скорее.

— В положительном решении можете не сомневаться, ваше величество, — заверил его Гембицкий.

Они с Крыским покинули комнату для совещаний, однако на сегодня у его величества был запланирован ещё не один визит. И следующим вошёл гетман Жолкевский. Пройдя к трону и поклонившись королю, гетман послушно ожидал, когда тот обратится к нему. Всем своим видом Сигизмунд демонстрировал крайнюю степень недовольства великим гетманом, и Жолкевский понимал, на то есть причины. Слишком много причин. Булава в его руках осталась только потому, что претендент на неё, Пётр Павел Сапега, оказался в плену у московитов. Но теперь-то ему гетманская булава не светит вовсе, после того, что учудил его старший родич. Чему Жолкевский был откровенно рад в отличие от короля. Несмотря на всю свою неприязнь к Жолкевскому, Сигизмунд отлично видел, других полководцев, способных взять на себя командование всей королевской армией попросту нет. Как бы ни заносились Потоцкие, им до гетманской булавы ещё тянуться и тянуться, несмотря на все поражения Жолкевского. Был ещё литовский гетман Ходкевич, тоже полководец не из последних, да вот беда, его подпись стояла в разорванном королём манифесте первой. А иные как и вовсе полководческими талантами слишком сильно уступают великому гетману, чтобы даже в самых смелых мечтах подумать о его булаве.

— Пан гетман, — наконец, обратился к нему король, — вы верно знаете о чудовищном предательстве и мятеже в Литве. — Никаких вопросительных интонаций в голосе Сигизмунда не было и в помине, однако король дождался утвердительного кивка и заверений Жолкевского, что он знает о подлом предательстве и мятеже, охватившем Литву. — В тот час, когда наше единое Отечество, — с пафосом продолжил Сигизмунд, — ведёт тяжелейшую войну против Московии дабы вернуть отнятые вероломством и силой оружия смоленские земли, литовская магнатерия позволяет себе не просто собрать конфедерацию, выступив против этой войны, что было бы само по себе abusus iurium,[7] но подняла настоящий мятеж против власти rex et senatus.[8] И этот мятеж должно не просто подавить, пан великий гетман, но утопить в крови.

— Но это ваши подданные, ваше величество, — поразился Жолкевский.

— Отказавшись от присяги, они перестали быть моими подданными, — отрезал король, — так что двигайтесь по литовской земле как по вражеской. Приводите к присяге поветовую шляхту и немедленно вербуйте в войско волонтёрами дабы делом доказали свою присягу. Мятежников в плен не брать — никакой пощады! Ни магнатам, ни шляхтичам, ни, Kyrie eleison,[9] выбранцам. Пускай все в Литве, от магната по последнего хлопа знают, чем грозит им участие или просто поддержка этого подлого мятежа.

— Мне понятен приказ, ваше величество, — поклонился Жолкевский. — Но как быть с наёмниками? Их тоже уничтожать всех до последнего человека?

— Наёмников, конечно, по возможности старайтесь щадить и перевербовывать в ваше войско, — ответил ему Сигизмунд. — Они ещё пригодятся для похода на Москву.

Его слова о возвращении смоленских земель не слишком складывались с походом на Москву, но Жолкевскому было всё равно. Король желает за счёт разорённой Литвы оплатить поход на Москву — тем лучше для коронных земель, которые будут меньше страдать от новых налогов, что нужны для этой войны. И решение с наёмниками верное, хотя и не добавит популярности Сигизмунду, но результат важнее.

Жолкевский уже собирался откланяться. Приказы он получил, вопросов не было, так стоит ли дальше задерживать его величество. Однако король остановил его повелительным жестом.

— И помните, пан великий гетман коронный, — произнёс он, — если вы снова потерпите поражение или преступно промедлите, то лишитесь гетманской булавы.