На Литовской земле (СИ) - Сапожников Борис Владимирович

Снова в просторной зале повисла тишина. Да такая, что слышно было как в камине горят поленья, а под ногами у гостей собаки грызут кости.

— Смилуйся… — завёл было снова Станкевич, но его перебил громовой голос, кажется, тот же, что кричал недавно князю «Веди нас на предателей».

— Да что вы его молите! Он же Иуда Искариот! Продался за московские гроши! Вскормил в сердце змею!

— Проклятье этому дому, позор и гнев божий! — подхватил другой.

Однако снова над ним вознёсся могучий голос.

— Чтобы тебе умереть в отчаянии! Чтобы род твой угас! Чтобы дьявол унес твою душу! Изменник! Изменник! Трижды изменник!

— Горе тебе, Речь Посполитая! — выкрикнул Станкевич.

Встав на ноги, он выдернул из-за пояса булаву и швырнул её на пол — прямо под возвышение, где стоял Острожский. И его примеру последовали другие полковники и хорунжие. Одна за другой падали на пол булавы, позолоченные, украшенные дорогими каменьями или же простые, стальные, какими и по голове угостить можно в бою.

— Изменник! Изменник! Изменник! — повторяли голоса.

— Нынче выбор делать всем вам, — проговорил князь, пока падали на пол булавы. — Кто предан мне и своему Отечеству, Великому княжеству Литовскому, вставайте справа!

— Я — солдат и служу князю, — произнёс полковник Харлинский, командовавший гусарами в недавно набранном войске Острожского. Он первым встал справа от князя.

— И я, — встал рядом с ним хорунжий Мелешко-Мелешкевич, признанный командир панцирных казаков. — Не на мне грех будет.

— И я! И я! — говорили другие следом за ними.

И многие, даже подхваченные первым порывом, хорунжие и полковники, что швырнули булавы на пол, становились справа. Иные даже булавы свои поднимали и возвращали за пояс под гневными взорами тех, кто не делал этого.

— Возвращайтесь к своим полкам и хоругвями, панове, — промолвил Острожский, видя, что большинство на его стороне. — Того, кто встает за меня, я назову своим братом. Те же, кто против, покиньте Дубно и уводите хоругви, мне не надобно вашей крови. Желаете воевать, присоединяйтесь к королевской армии. Она этой весной пойдёт на Вильно, не на Смоленск.

Обжигая друг друга гневными взглядами, нервно тиская пальцами булавы и рукоятки сабель, не пожелавшие перейти на сторону Острожского полковники, хорунжие и офицеры покидали зал.

Пир кончился…

[1] Высший закон (лат.)

[2]Да здравствует Михаил Скопин-Шуйский, великий князь Литовский

Глава 10

Через Рубикон

Появление войск Острожского, несмотря на все заверения прибывшего сильно раньше князя Януша Радзивилла в том, что Острожский теперь наш союзник, вызвало в Вильно натуральный переполох. Магнаты, перешедшие на сторону конфедерации, названной пока ещё Виленской, тут же подняли свои приватные отряды, приведя их в боевую готовность. Правда, даже кавалерию за стены города выводить не стали. Все понимали, нашей немногочисленной, составленной из надворных войск армии, никак не тягаться с армией Острожского. Шанс есть только если засядем в городе и вынудим князя его осаждать. Однако до этого не дошло.

Войско Острожского встало лагерем в Заречье. Офицеры занимали дома получше, унтера — похуже, а солдатам пришлось ютиться в палатках или же вовсе шалашах, спешно сложенных из всего, что под руку попадёт. Хорошо ещё с дровами проблем не было, их Острожский закупал в Вильно такими партиям, что старшины артелей дровосеков, наверное, стали побогаче иных шляхтичей.

Мы встретились с князем Острожским в зареченском имении канцлера Сапеги, куда приехали в тот же день, как князь подошёл к Вильно. И прибыли весьма представительной делегацией. Кроме старших Радзивиллов в имение Сапеги отправились гетман Ходкевич, и сам Сапега, распоряжавшийся на правах хозяина. Правда, сейчас здесь хозяйничал Острожский, однако Сапегу это как будто вовсе не волновало.

— Надо готовиться к битве, паны-братья, — первым делом заявил он, как только мы расселись за столом в самом большом помещении имения.

Слуг отсылать не стали, теперь уже в конспирации смысла не было. После того, что рассказал Януш Радзивилл, инкогнито присутствовавший на том самом пиру, где князь Острожский призвал все принести присягу мне, как великому князю литовскому, какая уж тут конспирация.

— Зачем вы так поступили, Иван Константинович? — поинтересовался у него Сапега.

Я снова предпочитал помалкивать, и Острожский, не знакомый пока с ситуацией, принимал меня не более чем за ширму для реальных деятелей рокоша.

— Лев Иваныч, — рассмеялся Острожский, которого, похоже, веселил отказ от польскости и возврат к исконной литовскости, включая именование по имени-отчеству, — вы ещё долго бы тут судили да рядили, готовились к войне с Жигимонтом, — он и короля назвал на литовский манер, — пока он бы не оказался прямо под стенами Вильно. И долго бы город ему противостоял? Что-то мне сомнительно. Вильно — не Смоленск, всегда найдётся тот, кто польстится на королевское золото и прощение и отроет ворота в нужный момент. А не найдётся такого, всё едино долго не продержался бы. Стена деревянная и город не замыкает. Пустили бы красного петуха, и поминай как звали.

— Но вы, Иван Константинович, спровоцировал Жигимонта нанести удар как можно скорее, — протестовал Сапега, — когда мы не готовы сражаться с ним.

— А мы никогда не будем готовы, — осадил его Острожский. — К войне подготовиться нельзя. Её надо начинать тогда, когда противник готов к ней меньше чем ты.

Тут я был с ним полностью согласен. Сколько не готовься, в первые же дни похода станет ясно, что забыли, о чём не подумали и чего не хватает. И тут же приходится решать, без чего можно обойтись, а за чем придётся слать, а если слать, то куда.

— Я считаю Иван Константинович поступил совершенно верно, — заявил я, — спровоцировав Жигимонта Польского на немедленную реакцию. Польский король, — я дважды подчеркнул, что противник наш лишь король польский, к Литве более никакого отношения не имеющий, — обязан выступать как можно скорее, каждый день промедления продемонстрирует его слабость, и с каждым таким днём всё больше шляхтичей, что сейчас колеблются, решится выступить против него. И не только в Литве, но и в Коронных землях, что прежде были литовскими.

— Верно подмечено, юноша, — согласился Острожский, — вы и правда, как о вас гласит молва, отличаетесь многолетним умом.

Это была очередная проверка, из тех, что сыпались на меня как из рога изобилия с тех пор, как я оказалась в литовской земле.

— Иван Константинович, — я чётко выговорил его имя-отчество, — если вы признаёте во мне своего покровителя, великого князя литовского, чья власть идёт от Витовта, Кейстута и Миндовга,[1] то извольте проявлять ко мне положенное уважение.

— Уважение, юноша, — в том же тоне ответил мне Острожский, — ещё заслужить надо.

— Если вы объявили меня великим князем, — возразил я, — и признали себя моим вассалом, о каком ещё уважении вы можете говорить? Если я для вас — великий князь литовский, то вы обязаны подчиняться мне в тех границах, что очерчены золотыми шляхетскими вольностями, и уж точно выказывать уважение вассала к своему сюзерену.

— Но лишь сейм может избрать великого князя, — начал Сапега, — и потому решение Ивана Константиновича давать присягу вам, Михаил Васильевич, было несколько преждевременным.

— Плевать на сейм, — отрубил Острожский, — если мы, литовская магнатерия, выступим на нём в поддержку Михаила Васильевича, — он с куда большим нежели только что вежеством кивнул мне, и я понял, что очередную проверку прошёл, — то ему суждено будет стать великим князем литовским. Сейм одобрит любое наше решение.

Вот тебе и шляхетские вольности. Но ведь прав всегда больше у того, у кого больше денег. Если в Русском государстве ценится ещё и местнический ранг, близость к царю и заслуги рода, то в Речи Посполитой, обеих её частях, важны лишь размер и богатство твоего надела. Коль он позволяет тебе именоваться магнатом, ты можешь влиять на реальную политику, что в Варшаве, что в Вильно. А ежели нет, то остаётся только саблей бряцать за золотишко тех, у кого его довольно, чтобы купить тебя и ещё какое-то количество шляхтичей для отстаивания своих интересов.