На Литовской земле (СИ) - Сапожников Борис Владимирович

Кмитич не был склонен к пустому хвастовству, и я поверил каждому его слову.

Николай Пац, епископ Жемайтский, обливался потом, глядя как по наведённой немецкими инженерами на службе Оссолинского переправе на другой берег Буга бодро шагают шотландские наёмники. Они должны будут занять там оборону и прикрыть переправу на случай нападения врага. Правда, никто не верил, что такое возможно. Армия мятежников ещё далеко. Маневрирующий перед ней, то и дело кусающий то с одного бока то с другого, словно зимняя стая волков великана-сохача, Оссолинский, сдерживал её наступление всеми силами. Долго это длиться, конечно, не может, слишком велики силы у литовских бунтовщиков, к тому же по слухам им на подмогу идёт из Литвы сам полковник Лисовский со своими лисовчиками. Уж он-то не хуже липков сумеет справиться с атакующими с разных сторон лёгкими отрядами из войска Оссолинского. Лучше Лисовского это умеют делать только татары, да и то пан Александр Юзеф им в этом умении не сильно уступает.

Наверное, именно вести о прибытии Лисовского заставляли епископа Жемайтского, бывшего суффрагана виленского, потеть в этот жаркий летний день так сильно. Пот стекал по его лицу, пропитал коротко остриженные волосы и недлинную бороду епископа. Он боялся. Чудовищно боялся за свою жизнь. И даже вид молодцевато шагающих по ненадёжной, как казалось самому Николаю Пацу, несмотря на все заверения инженеров, переправе шотландцев с их длинными мушкетами, ничуть не помогал развеять этот страх. Да что там страх, настоящий ужас, вот что чувствовал епископ Жемайтский, оставшись один, без родни, что сейчас гарцевала вместе с Оссолинским, а родной брат Николая, Пётр, даже командовал в том войске гусарами.

Сперва Николай Пац обрадовался тому, что едет в Варшаву. Находиться по приказу короля, подкреплённому суровым напутствием епископа Гембицкого и примаса Польши,[1] в армии Оссолинского Николаю Пацу совсем не нравилось. Всё же он человек духовный, не военный, привык к комфорту и не желал терпеть тягот жизни в военном лагере. Пускай ему и обеспечивали максимальное удобство, однако это было далеко от тех условий, жить в которых он привык. Тем более что уходить в Варшаву он должен под защитой двух иноземных полков и всей лановой пехоты, что была в войске Оссолинского и по словам брата епископа сковывала их по рукам и ногам, не давая развернуться как следует и по-настоящему крепко ударить по мятежникам.

Но в том же разговоре брат и сказал то, что так сильно пугало теперь епископа, и ведь сказал-то, чтобы успокоить его. А вышло совсем наоборот. Нехорошо в общем вышло.

— Вам главное переправиться через Буг, — сказал он, — а там вам уже и чёрт не брат. Прости, Николай, забываюсь, — покаялся он, — совсем огрубел среди солдат. — Брат тут же отпустил ему этот малый грех без епитимьи. — Переправа, Николай, всегда опасней всего. Когда часть войска на одном берегу, а часть на другом, а третья идёт через реку. Вот тут-то можно голыми руками брать. Особенно если ты такой хват, как Лисовский, да и Кмитич, говорят, ему в этаких штуках не уступает.

Тут Пётр Пац понял, что наговорил лишнего и вместо того, чтобы поддержать брата, кажется, напугал его до дрожи в коленках и ледяного кома в животе.

А тревожился епископ Жемайтский вовсе не напрасно, потому что за переправой шотландского полка наблюдали разом Лазарь Кмитич, Лонгин Козиглова и Николай Кречинский. Последний, несмотря на вполне польские имя-фамилию был липкинским князем-уланом и командовал сильным отрядом татар, отправленным в помощь Кмитичу. Одеваться предпочитал в литовское платье, с которым контрастировали его смуглое с по-татарски волчьими чертами лицо и белые зубы, которые он любил выставлять на показ в широкой, но недоброй улыбке.

— Эти шотландцы — крепкие солдаты и хорошие бойцы, — со всегдашней своей обстоятельностью заметил Козиглова. — Их с налёта взять будет сложно, если они успеют как следует укрепиться на этом берегу.

— Но придётся пропустить и дать им время, — покачал головой Кмитич. — Для этого я выпросил у великого князя тебя и твоих рейтар, пан Лонгин. Враг должен поверить, что на этом берегу ему ничего не угрожает, и лишь после этого мы атакуем.

— Это будет жестокая рубка, пан Лазарь, — заявил Козиглова. — Мне ты отводишь сражаться с укрепившимися шотландцами покуда сам будешь вместе с Кречинским рубить лановую пехоту.

— Ни мои ополченцы из шляхты, — вздохнул Кмитич, — ни липки Кречинского не имеют и близко выучки твоих рейтар и доспехов у них нет. Да и кони наши не чета радзивилловским, которыми вас до сих пор князь Николай-Сиротка снабжает.

— Гладко ты стелешь, пан стражник, — вздохнул Козиглова.

Несмотря на производимое впечатление он не был так уж туп, как многим казалось. Пускай разум рейтарского ротмистра и уступал иным в быстроте, однако во всём, что касалось военного дела, он был большой дока. И сейчас отлично понимал, что Кмитич за расточаемыми комплиментами пытается скрыть очевидный приказ. Он кидает его рейтар в самое горнило жестокой схватки с опытными наёмниками, которым ещё и укрепиться дадут. Многие люди Козигловы сложат головы в этой рубке, однако выбора нет. Ему велено было идти под командование стражника великого литовского, а значит придётся выполнять его приказы. Никуда не денешься.

— Командуйте, пан Лазарь, — пожал плечами Козиглова, — и я ударю на этих шотландцев.

— Ударим, — принялся излагать свой план Кмитич, — когда лановая пехота перейдёт на наш берег, и начнут переправляться немецкие наёмники. Ты, пан Лонгин, свяжешь боем шотландцев. Ты, пан Николай, со своими липками руби выбранцов почём зря: не давай им головы поднять, руби без жалости, как умеешь.

— Алла, — кивнул Кречинский, — они и рук поднять не успеют, чтобы голову защитить. Всё порубим!

— Ну, а я ударю по немцам на переправе, — закончил Кмитич. — В моём отряде все шляхтичи ловкие, с саблей, пистолетом и луком знакомы хорошо, и в седле держатся не хуже поляков. Задачу, как видишь, пан Лонгин, и перед собой ставлю непростую, но такую, с которой твоим рейтарам не справиться. Тяжелы они для боя на переправе.

Епископ Жемайтский потел ещё сильнее, хотя казалось, уже просто некуда, когда его возок передними колёсами наехал на переправу. Впереди шагали так же бодро, как недавно шотландцы, немецкие наёмники с тяжёлыми мушкетами на плечах. Они прикрывали переправу на правом берегу до самого конца, а теперь окружили лёгкий открытый возок епископа, запряжённый парой хороших коней. Инженеры уверяли, что он пройдёт по наведённой ими переправе. Но потел от страха епископ вовсе не из-за того, что по шатким брёвнам и такому ненадёжному на вид настилу катился возок. Он надеялся, что всё обойдётся: сейчас он окажется на другом берегу в окружении сильного войска, и ему, в самом деле, сам чёрт не брат. Но ведь как самый тёмный час перед рассветом, так и самые скверные дела происходят, когда кажется, что всё позади. Ещё один малый шаг, и все страхи окажутся лишь пустыми мороками, которые после вспоминаешь со смехом и рассказываешь о них друзьям за чаркой.

Но на сей раз страхи епископа не были напрасны. Стоило только немецкой пехоте пройти половину переправы, как из ближней рощи, разведать которую не получилось потому что в войске не было конницы, вылетели один за другим три отряда вражеской кавалерии. Почему сразу вражеской? А с чего бы своим лететь на рысях да ещё и оглашать округу диким татарским воплем.

— Иисусе Сладчайший, — тут же завёл Николай Пац какую-то почти детскую, недостойную епископа молитву, — Дева Мария заступница, не попусти, не дай погибнуть от рук нехристей. Спасите и сохраните недостойного сына вашего, раба Божия…

А всадники, разделившись на три отряда, устремились каждый к своей цели. Рейтары в прочных доспехах, на хороших конях обрушились на шотландских наёмников. Те успели дать по ним залп из мушкетов. Не один рейтар вылетел из седла, сражённый тяжёлой пулей, однако остальные разрядили свои пистолеты прямо в лица не успевших перезарядить оружие шотландцев. А после ударили в палаши!