На Литовской земле (СИ) - Сапожников Борис Владимирович

И вот теперь с одной из последних ватаг удалось прихватить и самого лидера фальшивых лисовчиков, которым оказался бывший ротмистр Станислав Чаплинский. Не повезло ему, как многим из его людей, пасть в бою от сабли или пистолетного выстрела. Хоть и рубился отчаянно, а попал в плен живым, и теперь вёл последнюю свою беседу с бывшим командиром, глядя, как для него и ещё пары неудачников, оказавшихся в руках Лисовского, уже вострят колы.

— Гляди, гляди, — усмехнулся Лисовский. — Вот она, смерть твоя. Посажу на кол, да ещё и руки над головой подпалю. — Для этого уже сложена была кучкой, пропитанная густым маслом, чтобы горела подольше, солома. — Все запомнят смерть твою, Стась.

— Кому на роду написано на колу умереть, — пожал плечами с отменным равнодушием Чаплинский, — тому бояться смерти такой нечего.

— Поглядим, как ты на колу запоёшь, — мрачно бросил ему Лисовский.

— На колу все одинаково поют, — отмахнулся Чаплинский. — Скольких мы с тобой, пан Александр, на кол насадили, а все одну и ту же песню пели. Вот и мой черёд пришёл горло драть. А ты не думал, когда твой?

— В свой черёд, — усмехнулся, правда, совсем невесело, Лисовский и велел своим людям содрать с Чаплинского сапоги и штаны да волочь его к колу.

И вправду кричал он точно так же, как все те, кого по приказу Лисовского на кол сажали. Ничуть не тише.

Впервые мне довелось воевать на чужой земле. Идти через границу, на врага, понимая, что впереди нас не ждут с распростёртыми объятиями. Совсем не так шло моё войско к Смоленску по разорённой ляхами стране, где люди боялись любого встреченного вооружённого человека. Совсем не так двигалось оно через Литву, где нас встречали как спасителей, избавителей от королевской кары. Никто не желал перестать быть литовцем или литвином, никому не хотелось превращаться в жителя некой Новой Польши, такой же провинции как Малая и Великая Польша, забывать свои корни, свой язык, терять саму память о Литве. Теперь же мы впервые ступили на вражескую и откровенно враждебную нам землю, где шляхтичи прятались по застянкам, не пуская туда наших фуражиров, и потому приходилось отнимать у них провиант и фураж. В такие рейды отправляли липков, уже вкусивших ляшской крови и не желавших теперь останавливаться.

Несмотря на потери, их как будто даже больше стало, многие устремлялись к нам, прознав о том, что нам сопутствует удача, в надежде на то, что если они присоединятся к мятежу, могут нажить кое-чего и даже немало. На плохоньких лошадёнках, с деревянными палицами, в латанных-перелатанных халатах и армяках, которые не могли защитить даже от стрелы, они стекались под наши знамёна в поисках поживы. И я давал им шанс заполучить её. Они носились рейдами вокруг войска, словно жестокие волчьи стаи, сталкивались с такими же лёгкими отрядами, спешно собираемого посполитого рушения и местной шляхтой, из тех, что идти под Варшаву на помощь королю не захотели, но и просто так пропускать нас через свои земли не спешили. С ними липки справлялись довольно легко, ведь они умели драться верхом ничуть не хуже поляков, пускай те и считали себя прирождёнными наездниками и потомками сарматов, однако кое-как собранные отряды местных ополченцев почти всегда проигрывали давно уже воюющим вместе чамбулам липков. Куда большую угрозу несли крымцы, которыми как выяснилось вскоре после битвы под Белостоком командовал никто иной как Кан-Темир-мурза, отметившийся в Нарской битве, где он едва не взял с наскока польский лагерь. Тогда ему это не удалось, а теперь по воле хана он воевал за поляков. Чамбулы их жестоко рубились с липками. И те, и другие считали друг друга предателями всего на свете, недостойными жить, а потому всегда дрались насмерть с какой-то прямо-таки звериной жестокостью, не давая и не прося пощады. Проигравшие схватку чамбулы вырезали под корень, а тех, кому не повезло попасть к ним в плен, убивали с какой-то нечеловечески изощрённой жестокостью.

— Басурмане, — усмехнулся только Ходкевич, когда нам в очередной раз доложили о зверски вырезанном татарском чамбуле. — Жестокость у них какая-то волчья, люди так не поступают.

Я вспомнил, как недавно вернувшийся с докладом о том, что фальшивые лисовчики уничтожены, полковник Александр Юзеф Лисовский расписывал, как они казнили командовавшего ими некоего Станислава Чаплинского, что прежде служил ротмистром в лисовчиках. На фоне пыток, которым подвергали перед смертью пленных липки с татарами это, конечно, меркло. Однако я подумал, что услышав доклад Лисовского можно невольно задуматься: человек ли перед тобой, или, быть может, в сказках о волках-оборотнях говорится настоящая правда. Только это не человек, что волком становится, а волк, который на двух ногах ходит и говорит человеческим языком.

Вернувшиеся, наконец, лисовчики стали хорошим подспорьем липкам. Потому что никого из набранных в Литве солдат из шляхты нельзя было отправить в откровенно грабительские рейды. Таким славились исключительно лисовчики, которым никто бы руки не подал. Сами паны не желали подобными грехами душу отягощать. Липков же, несмотря на пополнение, хватало далеко не всегда и уж точно не всюду.

И всё же, медленно, но верно, словно сказочный дракон, наше войско тянулось по польским дорогам от границы, мы перешли её близ Бреста Литовского, на Варшаву. К самому грандиозному сражению, в котором мне приходилось участвовать. И мне снова было страшно. Просто чудовищно страшно.

После битвы под Москвой мне казалось, никогда не будет страха перед сражением. Ни под Гродно, когда мы спешили на выручку Веселовскому, ни в Белостоке, когда я заставил врага сражаться на подготовленной позиции, не было и тени былого страха. Казалось, я попрощался с ним навсегда. Но не тут-то было! Как только мы перешли границу, и армия, растянувшись по дорогам начала марш к Варшаве для генеральной баталии, которая должна решить исход всей войны, страх вернулся, вонзив в душу ледяные когти свои с новой силой.

Прежде я всегда воевал от обороны. Даже под Смоленском, когда моя армия сбивала Жигимонта с осады, я занимал позиции и вынуждал ляхов атаковать их. Теперь же предстоит совершенно иная битва. Нам придётся выбивать с поля хорошо подготовившегося, возможно нарывшего шанцев и редутов, врага. Собравшего все силы, какие только он смог получить отовсюду, откуда только возможно. Я читал воззвание Жигимонта, и если поверить, что он его автор, то можно только поразиться силе, которую король вложил в каждое слово. Король польский отлично понимал, чем лично ему грозит поражение в битве под Варшавой, а значит и во всей войне с Литвой, и всеми силами старался привести под свои знамёна как можно больше великих магнатов, которые обеспечат его армией, по крайней мере не уступающей силой литовской, а скорее всего превосходящей. И тут нам оставалось лишь надеяться на то, что Сагайдачный с курфюрстом Иоганном Сигизмундом постараются достаточно, чтобы не допустить прибытия войск из Поморья и украинных воеводств. Или хотя бы на то, что оттуда король получит их куда меньше, нежели рассчитывал.

Его величество лично изучал донесения разведки вместе польным гетманом коронным Александром Ходкевичем. Булаву великого гетмана он ему так и не дал, пообещав её вручить после победы над мятежниками.

— Я вручу её вам, пан Александр, — доверительным тоном заверил его король, — только в Вильно. В Варшаве её отдавать не слишком удобно, не находите?

Шутка была так себе и ни король ни гетман даже не усмехнулись.

— Мы получаем куда меньше подкреплений, нежели я рассчитывал, — говорил гетману король, закончив изучение докладов. — Вы говорите мне, пан Александр, что народ поднимается, но я этого не вижу.

Его величество швырнул на стол последний доклад и кипа бумаг рассыпалась по столу, многие листы полетели на пол. Тут же выскочили ксендзы, младшие секретари, помощники епископа Гембицкого и принялись собирать листы, складывая их в аккуратные стопки на королевском столе. Аккуратность эта так злила его величество, что он с особым наслаждением швырял новые бумаги, чтобы нарушать этот порядок.