На Литовской земле (СИ) - Сапожников Борис Владимирович

— У тебя всё? — спросил у него князь Збаражский.

— Всё, милостивый пан-князь, — ловко поклонился в седле казак, приложив руку к груди.

— Тогда передай самозваному гетману мой ответ, — проговорил князь Ежи. Вишневецкий разумно не встревал, давая говорить хозяину. Он был здесь не более чем гостем и соратником и подрывать авторитет князя Збаражского, перебивая его, никогда бы не стал. — Не гетман он, а шелудивый пёс, а псу место под забором, где и держу я его. А коли желает в гости пожаловать, так есть чем его угостить, пускай только зубы бережёт.

Казак, возглавлявший отряд, заметно побледнел от гнева, однако ничего говорить не стал, лишь развернул коня и во весь опор помчался обратно к лагерю. Остальные последовали за ним. Не успели князья вернуться за стены, как начался штурм.

Страшен был миг, когда, казалось, со всей силой неудержимой стихии обрушились казаки на передовые шанцы. Тысячи вчерашних холопов шли впереди с фашинами и лестницами, чтобы закидать рвы перед шанцами и ринуться на валы. Пушки палили по ним так густо и часто, что залпы их сливались в единый страшный вой. С обеих сторон трещали мушкеты, иные казаки палили из пистолетов, хотя и без толку. Десятки человек голоты каждую минуту валились наземь, обливаясь кровью, но, казалось, ничто не могло остановить их безумного, воистину стихийного натиска. Уже от порохового дыма стало тяжело дышать, уже кровь пропитала землю так, что ноги у всех, кто шагал через это смертное поле к рвам и валам, краснели от неё, уже трупы громоздились на трупы, но казаки шли вперёд. Их толкала в спины, вела в атаку вековая ненависть к панам, что издевались над холопами как хотели, насиловали их жёнок и девок, пороли насмерть плетьми за косой взгляд, палили хаты просто ради забавы. И потому вчерашние холопы лезли и лезли вперёд, безоружные, лишь с фашинами да лестницами, зная, что их ждёт смерть, но даже так они жаждали приблизить торжество кровавой мести панам.

И вот уже карабкаются по лестницам казаки с саблями и те из голоты, кому посчастливилось выжить. Они вооружены простыми копьями, у кого со стальным наконечником, перекованным из косы, а у кого и просто по старинке заострённым и обожжённым в костре. Они кидаются в безумную атаку, рубят, колют, лупят всё вокруг, прорываясь к шанцам, к пушкам, которые больше не могут стрелять, бой идёт слишком близко к орудиям. Дерутся солдаты наёмных полков, отбиваясь длинными пиками, сталкивая ими казаков и голоту обратно в забросанные фашинами рвы. Пушкари отступили подальше, лишь иногда кидают в толпу казаков гренады — полые ядра, начинённые порохом, с фитилём из крепко скрученной и пропитанной маслом пакли. Те взрываются в плотных рядах врага, сея смерть раскалёнными осколками чугуна. Но, кажется, ни гренады, ни пики наёмников, ни стрельба из мушкетов в упор не может остановить подлинную стихию казацкого наступления.

— Они и правда как половодье, — проговорил, опуская зрительную трубу, князь Ежи Збаражский. — Прав был Жолкевский, когда называл их стихией. Не люди это, но подлинное стихийное бедствие.

— Погодите немного, кузен, — усмехнулся Вишневецкий, — и вы узнаете, что сделают гусары с этим половодьем.

— Вы же говорили, что атаковать гусарией нужно после того, как казаки отступят от шанцев, — удивился Ежи Збаражский.

— Всякий план, — ещё шире усмехнулся князь Вишневецкий, — хорош ровно до начала боевых действий. Самое время ударить гусарией именно сейчас.

По сигналу отворились ворота крепости, и оттуда выплеснулась ещё одна стихия. Казалось бы, жалкий ручеёк на фоне настоящего казацкого моря, однако он отблёскивал сталью кирас и сверкал красными прапорцами на длинных гусарских пиках. Страшный таранный удар гусарии обрушился на фланг осаждавших шанцы казаков и буквально смёл его. Развернувшись, гусары прошли по дуге и ударили снова. У многих остались в руках пики, они успевали выдёргивать их из тел нанизанных на наконечники казаков и голоты.

— Стройся! — надсаживался Шелобод. — Стройся, собачьи дети! Лицом к врагу, чтоб вас…

Благодаря лужёной глотке и помощи опытных казаков из его коша, ему удалось поставить своих людей лицом к скачущим на рысях гусарам. Те только собирались перейти в галоп для нового таранного удара, и у казаков было совсем немного времени, чтобы попытаться организовать хоть какую-то оборону против них.

— Копья в землю! — кричал Шелобод. — На колено! На колено! И копья в землю!

Кто-то понимал его и утыкал копьё тупым концом в землю перед собой. Кто-то, не понимая, наоборот, втыкал в землю острый конец, но таких было немного. Иные сами понимали, что делают неправильно, другим помогали опытные черкасы криком, а когда и зуботычиной — без неё иногда никак не обойдёшься. Черкасы с пищалями вставали за спинами голоты, уткнувшей наконец копья верным концом в землю, вскинули оружие, готовясь дать общий залп. Уж что-что, а палить разом казаки были большие мастаки.

— Разом! — заорал Шелобод. — Па-али!

И сотни пищалей рявкнули одновременно, прямо в морды разогнавшимся в галопе гусарским коням. Многим гусарам этот залп стоил жизни, многих ранило тяжёлыми пулями, легко пробивающими на таком расстоянии даже прочный гусарский доспех. Но гусары, несмотря на потери, просто смели и голоту, и стоявших за ними казаков, отбивавшихся пищалями и саблями. Боя не было, был разгром, который очень быстро перешёл в настоящую резню.

К ней тут же присоединились панцирники из хоругвей Вишневецкого и князя Збаражского, быстро развившие первый успех гусар. Они рубили с седла саблями по головам и рукам, которыми казаки головы прикрывали, рассеивали мелкие островки сопротивления, не позволяя черкасам собраться и попытаться дать хоть какой-то отпор.

Лёгкие же хоругви не стали тратить время на погоню за бегущими черкасами. Обгоняя их, они бросились к казацкому лагерю, чтобы сделать своё дело: увести как можно быстрее живность и даже телеги с фуражом и провиантом, переколоть коров, коз, овец, до кого смогут дотянуться, да и мешки хорошо бы попортить в наибольшем количестве. Во всеобщей неразберихе, что воцарилась после разгрома штурмующих шанцы казаков и голоты, им удалось сделать очень много, даже кое-где лагерь подпалить.

Гетман Сагайдачный глядел, как за лагерем выкладывают рядом убитых черкасов. Голоту никто с поля боя не выносил, их хоронили друзья и знакомые, если таковые находились. Глядел на остатки спаленных возов, на ещё дымящийся в одном месте тын, на быков, коров, лошадей, коз, овец, переколотых ляхами. Скверно прошёл день, а ведь он думал, что справится с ляхами одним лихим приступом. Не вышло, придётся осаждать эту крепость всерьёз, а как раз этого-то гетман обоих сторон Днепра и всего Войска Запорожского всеми силами старался избежать.

— Мы будем мстить, — принёс он страшную клятву над телами убитых товарищей. — Мы страшно отомстим за вас, паны-братья, — поклялся он. — Кровью ляхи умоются за каждую каплю казацкой крови, пролитой сегодня. Клянусь в том пред ликом Пресвятой Богородицы, и жизнь на то свою положу.

И широко перекрестился, скрепляя страшную клятву.

В то время, когда казаки готовились штурмовать Збараж, в далёкий Пуцк, к старосте Ян Вейеру, командовавшему ландскнехтами под Смоленском, прибыл гонец с воззванием от короля Сигизмунда.

— Сплотиться, — быстро пробежал его глазами Вейер, — кому дорога Отчизна… общее дело… судьба Речи Посполитой…

Он отпустил гонца, велев слугам накормить его и уложить спать. Малый выбился из сил и едва не свалился с седла, въехав в Пуцк. А ведь проскакать ему пришлось без малого двести пятьдесят миль, меняя лошадей, спать и есть, порой, приходилось прямо в седле.

— Его величество желает, чтобы мы тут же отправились к нему в Варшаву, — сообщил Вейер оберсту фон Зальму, командовавшему всеми ландскнехтами на службе старосты пуцкого. — А ведь он не может не знать о хищничестве курфюрста, который уже захватил Вармию и теперь точит когти на всё Поморье.