Ювелиръ. 1807 - Виктор Гросов

так, как входил всегда — беззвучно, экономя каждое движение, словно был не человеком, а отлаженным хронометром. Его взгляд скользнул по комнате, не задержавшись ни на позолоте, ни на живописи, и сразу впился в предмет на столе. При виде печати на его лице не отразилось ни тени мистического трепета, лишь живой, профессиональный интерес инженера, увидевшего остроумное механическое решение. Он, с разрешения государя, взял печать, но оценивал не игру света, которая так волновала императора, а безупречную механику поворотного устройства, чистоту резьбы и идеальную подгонку деталей. Он несколько раз нажал на скрытую кнопку, наблюдая, как плавно, без малейшего люфта, поворачивается камень.

Александр внимательно наблюдал за ним, нарушая утреннюю тишину.

— Что вы думаете об этом, Михаил Михайлович? Матушка полагает, это чудо. А я вижу… загадку.

— Чудо, Ваше Величество, — это категория духовная, — произнес Сперанский своим ровным, лишенным эмоций голосом, кладя печать на место. — А перед нами — торжество механики. Я бы назвал это не загадкой, а решением. Решением задачи, которую доселе никто не мог и поставить.

Он говорил, а Александр видел, что Сперанский смотрит на вещь совершенно иначе. Не как на символ, а как на механизм.

— Для вас это просто искусная работа? — в голосе императора прозвучало легкое разочарование.

— Не просто искусная. Гениальная. Но гениальность эта — от ума, а не от наития. Я имел беседу с управляющим Петергофской гранильной фабрики, господином Боттомом. Он в совершеннейшем восторге. И не от красоты камней, а от чертежа нового станка, который этот мастер набросал ему на куске яшмы за пять минут. — Сперанский сделал паузу, давая словам обрести вес. — Это не чудо, Государь. Это — система. Расчет. Он мыслит как инженер, а не как художник. Его дар не в том, чтобы чувствовать камень, а в том, чтобы подчинять его законам физики. Именно такие люди, способные заменить наше вечное «авось» точным расчетом, и нужны России, чтобы вырваться из пучины косности.

Император, выслушав его, взял со стола рапорт гвардейцев. Холодная, рациональная логика Сперанского успокаивала, но не до конца развеивала его тревогу.

— Хорошо. Допустим, он инженер, а не колдун. Но он ищет дом на Галерной. Встречается с сомнительными особами. Демонстрирует благочестие, — Александр перечислял факты, словно зачитывая обвинение. — Как вы это объясните, Михаил Михайлович? Это поведение интригана.

Сперанский и здесь видел безупречную логику.

— Он строит свою крепость, Ваше Величество. Ищет независимости. Талант такого масштаба не может творить, когда над душой стоит хозяин. Ему нужна свобода, чтобы его не растащили по частным заказам для украшения гостиных. — Он посмотрел на императора в упор. — Это признак ума и дальновидности, а не порока. Он понимает свою ценность и создает для себя условия, при которых сможет принести государству максимальную пользу. Это государственный подход, Государь. Не придворный.

Для Сперанского все действия мастера были звеньями одной цепи, направленной на создание эффективного производства. Он видел в Григории идеальный инструмент для своих будущих реформ. Гильоширная машина — лишь первый, пробный шаг. За ней может последовать реорганизация Монетного двора, Оружейных заводов, мануфактур. Внезапное появление такого человека для Сперанского было не мистикой, а исторической закономерностью, редчайшим шансом, который нельзя было упустить.

Беседа окончательно убедила Александра, что истинная ценность мастера Григория выходит далеко за рамки ювелирного искусства. Этот юноша был ключом к технологическому рывку, о котором Сперанский твердил ему уже не первый год.

Едва Александр успел осмыслить слова Сперанского, как разговор был прерван. Дверь кабинета приоткрылась, и в щели появилось бледное лицо дежурного секретаря, на котором читался почти суеверный ужас.

— Ваше Величество… Граф Аракчеев. Просит срочной аудиенции. По делу неотложной государственной важности.

Александр нахмурился. Аракчеев. Это имя всегда вносило в его упорядоченный мир элемент тяжелой, гранитной неизбежности. Граф никогда не приходил с хорошими новостями. Обычно его визиты означали очередную жалобу на армейское воровство, рапорт о бунте в полку или требование денег на новую крепость. Сперанский едва заметно поджал губы.

— Проси, — после короткой паузы произнес император.

Появление Аракчеева изменило саму физику пространства. В интеллектуальный, разреженный воздух, где только что витали идеи реформ, ворвался тяжелый дух казармы, въевшейся в мундир пороховой гари и холодной оружейной стали. Граф вошел не так, как Сперанский — он внес себя, как вносят полковое знамя, чеканя шаг. Его лицо, высеченное из желтоватого камня, было непроницаемо.

Полностью проигнорировав Сперанского и едва удостоив его кивком, Аракчеев обратился напрямую к Государю, и голос его, сухой и лишенный интонаций, зазвучал, как треск барабанной дроби.

— Государь, прошу прощения за вторжение в неурочный час. Дело не терпит отлагательств.

Его мотивация была прагматична и лишена всякой мистики. До него дошли слухи. Не светские сплетни, а донесения от его людей на Адмиралтейских верфях. Те самые механики, что собирали станки для Григория, теперь по трактирам с благоговейным ужасом рассказывали о «мальчишке, который требует точности, какой и для пушечного ствола не надобно». Аракчеев, одержимый идеей унификации и стандартизации в армии, мгновенно понял ценность такого таланта. В мире, где пушечные ядра застревали в стволах, а ружейные замки отказывали после десятого выстрела, человек, одержимый точностью, был ценнее целого корпуса.

— До меня дошли сведения о мастере, — продолжал Аракчеев, — чьи таланты могут принести огромную пользу артиллерийскому ведомству. Точность, Государь, — это душа артиллерии. Мы теряем в боях больше людей от разрыва собственных орудий, чем от вражеских ядер. Нам нужен человек, способный создавать эталонные калибры, идеальные запальные трубки, точнейшие измерительные инструменты. Такой человек нужен армии.

Последняя фраза была прямым, неприкрытым выпадом в сторону Сперанского и его «финансовых» проектов. Сперанский, услышав это, немедленно парировал, и его спокойный голос приобрел стальные нотки.

— Граф, вы, как всегда, мыслите слишком узко. Вы хотите починить одну пушку. А таланты мастера Григория могут реформировать не одну пушку, а весь Монетный двор и укрепить финансовую систему Империи. Что для грядущей войны, смею заметить, куда важнее нового лафета.

Александр слушал, откинувшись в кресле. На его лице не отражалось ничего, но внутри он испытывал почти злорадное удовольствие. Какая ирония. Два столпа его Империи, два непримиримых антагониста, готовые вцепиться друг другу в глотку, сейчас, как два купца на ярмарке, торговались за безродного мещанина. За мальчишку, наверняка чистившего сапоги пьяному ремесленнику. Он вдруг отчетливо осознал, что этот Григорий — не просто гений. Он — зеркало, в котором каждый видит то, что ему нужнее всего. Матушка