Ювелиръ. 1807 - Виктор Гросов

Он не договорил, все было ясно. Сегодня как раз воскресенье. Мои работники не работали. И все окружение уже сходило видать в церковь. Один я, лежебока, только встал.

Абсолютная катастрофа, немыслимая по своей глупости. Я, Анатолий Звягинцев, человек науки, проглядел самую очевидную переменную в этом уравнении — религию. Я-то считал ее историческим антуражем, декорацией. А она оказалась фундаментом. Несущей конструкцией всего этого мира.

Отойдя к окну, я взглянул вниз. Стройка выглядела Вавилонской башней, которую строит безумец, говорящий на другом языке. И гнев небес уже собирался над ее крышей.

Чернокнижник. Господи… Мастера… Да ни один приличный ремесленник и на пушечный выстрел не подойдет к моему дому. Перекрестятся и сплюнут. Заказы? Какой набожный граф решится купить перстень, созданный «рукой дьявола»? Это клеймо.

А враги… Им и делать-то ничего не придется — я сам вручу им идеальное оружие. Достаточно лишь «с огорчением» доложить Государю: «Ах, Ваше Величество, талант у мастера велик, да только народ его не принимает… Ропщут люди… Говорят, нечистая в нем сила…». И все. Конец. Меня просто уберут. Тихо, без шума. Отправят в какой-нибудь Соловецкий монастырь «на покаяние», где я и сгнию, вытачивая из дерева крестики до конца своих дней.

Нужно было действовать — совершить публичный акт. Показать им всем, что я — один из них. Что я стою под тем же небом и молюсь тому же Богу.

Я резко обернулся. Прошка, испуганно глядевший на меня со стула. Жертва. Вестник. А теперь — мой проводник.

— Прохор, — я улбнулся, — собирайся. Веди меня в церковь.

Мы шли по Невскому, и воскресное утро преобразило проспект. Грохот телег и крики торговцев уступили место чинному перезвону колоколов и мягкому перестуку копыт дорогих рысаков. Воздух, очищенный ночным морозцем, был прозрачен и гулок. Петербург шел к обедне. Любопытные, косые взгляды провожали меня: строгий, безупречно сшитый сюртук и начищенные до блеска сапоги выделяли из толпы не меньше, чем синяк на лице моего юного спутника. Прихрамывая, Прошка семенил рядом, его лицо выражало смесь гордости и священного ужаса — он вел своего «чернокнижника» каяться.

Когда впереди, над крышами, выросла громада храма, — я невольно замедлил шаг. Я ожидал полутемного, намоленного пространства, но за тяжелыми, окованными медью дверями открылся не храм — сцена. Внутри гудел многоголосый, приглушенный хор, тонувший в волнах мощного, поднебесного пения. Воздух был густым, почти осязаемым, сотканным из ладана, талого воска и сотен дорогих духов. Свет, пробиваясь сквозь высокие окна, выхватывал из полумрака то блеск эполета на гвардейском мундире, то радужную вспышку бриллианта на шее какой-нибудь графини, то строгое, сосредоточенное лицо сановника. Храм был полон — это был свет Петербураг. Весь свет, вся власть, все богатство Империи собиралось, чтобы исполнить главный еженедельный ритуал: показать себя Богу и друг другу.

Прошка остался снаружи. Я пошел в сторону, к одной из колонн, где было посвободнее. Стоя в тени, я превратился в наблюдателя. Да, это был светский раут недели, неформальная биржа, где заключались сделки, плелись интриги и решались судьбы. Вон небрежно крестится сенатор, искоса поглядывая на министра у алтаря, — ловит момент для короткого разговора после службы. Вон стайка фрейлин шепчется за веерами, оценивая новый наряд княгини Белосельской. В нескольких шагах от меня мелькнул знакомый, сухопарый профиль Сперанского. Он стоял погруженный в себя, и его сосредоточенность казалась единственной подлинной вещью в этом театре благочестия. А чуть дальше, в кругу молодых гвардейцев, сияла Аглая. В скромной, по последней парижской моде, шляпке, она казалась экзотической птицей, случайно залетевшей в стаю ворон. Она что-то говорила, даже смеялась. Тело предательски напряглось, сердце сделало привычный кульбит. Взгляд пришлось тут же отвести.

Хватит. А ведь я собирался сегодня совсем не в церковь.

Мой взгляд скользнул дальше по лицам и вдруг зацепился. Замер. Рядом с яркой, почти вызывающей красотой Аглаи стояла другая девушка. Иная. Высокий, чистый лоб, строгая линия бровей, плотно сжатые губы. Темное, почти монашеское платье без единого украшения. В ней не было ни кокетства Аглаи, ни жеманства придворных барышень. Была порода. И ум — он светился в ее серьезных, глубоких серых глазах, которые смотрели не по сторонам, а куда-то внутрь, на горящие перед иконой свечи. Мозг старого геммолога мгновенно выдал вердикт: идеально ограненный сапфир высшей воды. Не кричащий, не бьющий в глаза, но обладающий такой глубиной и чистотой цвета, что рядом с ним любой бриллиант казался вульгарной стекляшкой. И впервые за долгое время тело не взбунтовалось. Вместо судорожного спазма в груди разлилось ровное, спокойное тепло. Не вожделение. Интерес. Глубокий, почти научный интерес к редкому и прекрасному явлению.

О как! И такое, значит, возможно. Не только телу взбрыкивать — мозги тоже способны на достойную оценку драгоценных камней женской породы.

Когда началась суета перед причастием, я на мгновение отвлекся, а снова посмотрев в ту сторону, ее уже не увидел. Толпа сомкнулась, поглотив строгий, темный силуэт. К собственному удивлению, я уже искал ее глазами. Взгляд метался с одного лица на другое, скользил по шляпкам и мундирам в тщетной попытке вновь отыскать в этом людском море островок спокойствия и ума. Она исчезла. Осталось лишь странное, необъяснимое чувство, будто я упустил нечто важное.

Когда волны хора стихли и служба подошла к концу, людской поток, шурша шелками и позвякивая шпорами, хлынул к выходу. Свою миссию я выполнил: явил себя свету, продемонстрировал благочестие. Пора было возвращаться в свой мир чертежей и расчетов. Но едва вышел из прохладной тени колонны, меня окликнул сухой голос, который невозможно было спутать ни с чьим другим.

— Григорий Пантелеевич, какая неожиданность. Весьма похвально, что вы находите время не только для дел земных, но и для попечения о душе.

Обернувшись, я увидел Сперанского. Он отделился от группы сановников и теперь смотрел на меня с интересом государственного счетовода, разглядывающего в отчетах неучтенную статью дохода.

— Михаил Михайлович, — я склонил голову. — Душа, как и любой сложный механизм, требует регулярной настройки.

Он едва заметно усмехнулся, оценив ответ.

— Что ж, в таком случае, позвольте составить вам компанию. Воздух после службы проясняет мысли, а у меня к вам есть дело, требующее ясной головы.

Мы вышли из полумрака храма. Низкое зимнее солнце ударило в глаза, заставив сощуриться; в воздухе золотым туманом висела