Ювелиръ. 1807 - Виктор Гросов

снежная пыль, поднятая пролетками. Поняв, что разговор будет не для его ушей, Прошка смешался с толпой. Мы пошли по площади.

— Я знаю о вашем новом поручении, — без предисловий начал Сперанский, постукивая пальцами по своей серебряной табакерке. — Государь говорил мне. Гильоширная машина. Великое дело, способное укрепить нашу казну лучше любой победоносной баталии. Но… — он сделал паузу, — я также знаю, что инженеры Монетного двора уже сломали об эту задачу зубы. То, что вы задумаете, должно быть скачком, а для такого прыжка вам понадобятся лучшие умы России.

Я молчал, ожидая, к чему он поведет.

— Я говорил о вас с господином Боттомом, — продолжил Сперанский. — Ах, да, уже упоминал об этом при первой встрече. Боттом в совершеннейшем восторге от вашего метода работы с камнем. Однако он высказал мысль, что для постройки машины, по государеву заказу нужен гений. Художник от механики. Человек уровня… Кулибина.

При этом имени я невольно замедлил шаг. Кулибин. Легенда. Русский Леонардо. Неужели эта ниточка сама в руки плывет?

Но он действительно велик. Часы в форме яйца, «зеркальный фонарь», проект одноарочного моста через Неву… Гений-самоучка, чей полет мысли опережал свое время на столетие. В моей прошлой жизни его имя стояло в одном ряду с Ломоносовым.

— Иван Петрович — величайший ум нашего Отечества, — произнес я с искренним уважением. — Работать с ним было бы честью.

— Было бы, — с горечью повторил Сперанский. — Если бы это было возможно. — Он остановился и посмотрел на меня в упор, его взгляд стал лишенным всякой иронии. — После кончины матушки-императрицы для Ивана Петровича настали черные дни. Новый двор не понял его, счел чудаком. Его проекты положили под сукно, мастерскую при Академии наук отобрали. Он был унижен, Григорий Пантелеевич. Глубоко и незаслуженно. И он, как человек гордый, не стерпел. Обиделся на Петербург, на нашу косность, и уехал. Заперся в своем родном Нижнем Новгороде. Живет в забвении, мастерит какие-то игрушки для местных купцов и слышать не хочет о возвращении. Государь дважды посылал к нему с предложениями — тщетно. Он непробиваем.

Слушая его, я ощутил странную горечи за судьбу великого человека. С другой стороны, мне только что подсказали, где лежит единственный джокер в этой игре.

— Но должно же быть что-то… — осторожно прощупывал я почву. — Что-то, что могло бы вытащить его оттуда? Может, задача, достойная его гения?

Сперанский достал свою табакерку, открыл ее, но, не взяв табака, снова закрыл с сухим щелчком. На его тонких губах играла хитрая, почти лисья улыбка.

— О, есть одна вещь, — произнес он медленно, словно пробуя каждое слово на вкус. — Одна невыполнимая задача, над которой этот старый упрямец бьется последние десять лет. Его idee fixe. То, что он считает делом всей своей жизни. «Самобеглая коляска».

Он произнес эти слова и замолчал. Прототип автомобиля?

Мысли в голове закружились. Самобеглая коляска. Он что, смеется? Автомобиль… здесь? С их технологиями? Чистое, дистиллированное безумие… Но Кулибин… Заполучить его. Привезти сюда. Вместе с ним… Гильоширная машина покажется детской игрушкой. Мы могли бы… Господи, да мы могли бы перевернуть все!

Я замер, все это вдруг съежилось, отступило на второй план перед одной, совершенно безумной идеей.

Глава 29

Декабрь 1807 г.

В рабочем кабинете Зимнего дворца в тяжелых бронзовых канделябрах потрескивали фитили свечей. Александр не спал. Он стоял у окна, глядя на мутную серость зарождающегося дня, и медленно поворачивал в пальцах тяжелую, холодную печать.

Провидение… или дьявольский искус?

При бледном свете утра уральский самоцвет, казалось, пил свет, оставаясь холодным, темно-зеленым, как вода в лесном омуте. В его глубине застыла тонкая золотая нить — идеальный символ мира, который он так отчаянно пытался построить. Но стоило сделать шаг к столу, в круг теплого, живого пламени свечи, как камень преображался. Он не просто менял цвет. Он истекал кровью. Густая, тревожная багровость поднималась из самых недр, пожирая зелень, и вот уже на ладони полыхал осколок застывшего пожара.

Пальцы сами собой сжали холодный кристалл до боли в костяшках. Тревога, липкая и иррациональная, поднялась из глубины души. Что это? Знак? Но от кого — от Всевышнего или… от другого? Появление из ниоткуда, из грязи петербургских окраин, гения, способного так точно, так беспощадно материализовать саму суть его правления — вечное метание между мечтой о мире и жестокой необходимостью войны, — не могло быть случайностью.

Его взгляд скользнул по столу. Там, рядом с восторженным, почти экзальтированным письмом матери, лежал другой документ. Сухой, лаконичный, исписанный убористым писарским почерком рапорт от приставленных к мастеру Григорию гвардейцев. Контраст был разительным. Матушка видела чудо, а эти двое — лишь факты. Но именно факты и тревожили больше всего.

Александр отложил печать и взял рапорт. Мастер, этот загадочный юноша, оказался фигурой деятельной и непредсказуемой. Он не сидел в своей новой мастерской, как ручной соловей в клетке. Он действовал.

«…имел намерение приобрести дом на Галерной улице…»

Галерная. Гнездо старой аристократии, где особняки не продают, а проигрывают в карты. Выскочка-мещанин, пусть и обласканный Двором, сунувшийся туда, — это неслыханная дерзость.

«…имел встречу с супругой полковника Давыдова, урожденной де Грамон…»

Александр поморщился. Мадам Давыдова. Молодая, красивая француженка, чье имя уже шепотом произносили в салонах. Интриганка. Ввязаться в дела с ней — все равно что добровольно сунуть руку в осиное гнездо.

«…в воскресный день присутствовал на службе в храме, где был замечен многими…»

Император усмехнулся. Какой тонкий ход. Слухи о «колдовстве» уже дошли до него, разумеется. И вот он, ответ — публичная демонстрация благочестия. Не покаяние, а политический жест.

Он отбросил рапорт. Все эти разрозненные сведения складывались в единую, тревожную картину. Этот мастер был не просто талантлив. Он был игроком. Амбициозным, умным, действующим на несколько ходов вперед. Такой человек — либо величайшее благо для Империи, либо козырная карта, которая сама решает, когда ей лечь на стол. Игрушка, которую с такой помпой преподнес ему Оболенский, ожила.

Необходимо было понять истинную природу этого «знака» и его потенциал. Александр резко пересек кабинет и дернул шнур колокольчика. Дежурный секретарь, возникший на пороге бесшумно, как тень, склонился в поклоне.

— Ваше величество?..

Александр не обернулся, продолжая смотреть на печать, лежавшую на столе. Пауза затянулась.

— Сперанского. Пригласите ко мне немедля статс-секретаря Сперанского.

Михаил Михайлович Сперанский вошел в кабинет