Ювелиръ. 1807 - Виктор Гросов

Я смотрел на это, ничего не понимая. Это было не сырье для шедевра. Это было сырье для пресс-папье.

— Императрица, — словно читая мои мысли, пояснил Оболенский, — не любит показную роскошь. Презент с бриллиантами размером с голубиное яйцо ее не впечатлит, а скорее, разозлит. Она — немка по рождению, ценит искусство и… символы. Из этого, — он указал на содержимое ларца, — ты должен создать нечто, что поразит ее. Не ценой, а идеей. Не блеском, а смыслом. Это должен быть подарок-послание.

Он закрыл ларец.

— Это твой пропуск в высший свет. Или твой приговор. Если ей понравится — перед тобой откроются все двери. Если нет… — он не договорил, но я и так все понял. Провал означал бы, что он, князь Оболенский, осрамился перед всей императорской семьей. И виноват в этом буду я. Его разочарование будет явно страшнее гнева Поликарпова. Вот только почему я? Неужели у него нет денег на именитого мастера? Или я чего-то не знаю. Нужно собрать больше информации.

— У тебя месяц, — закончил он.

Оболенский ушел, оставив меня наедине с ларцом. Я сел за стол и снова открыл его. Я смотрел на этот дикий, необработанный кусок камня и горсть мутных алмазов. Оболенский бросил меня в воду, где плавают самые большие акулы Империи. Он требовал от меня чуда.

Заказ для самой Императрицы… Провал — это конец. Я осторожно коснулся пальцем холодного, шероховатого малахита, вглядываясь в его причудливые, зеленые узоры. Моя судьба теперь зависит не от того, насколько хорошо я умею резать и полировать. Она зависит от того, какую историю я смогу в этом камне прочесть и рассказать. Историю, достойную ушей и глаз той, что стоит за троном.

Но прежде чем думать об истории, нужно было решить чисто техническую задачу. Малахит — камень невероятно красивый, правда мягкий и хрупкий. Работать с ним — все равно что оперировать на живом сердце. Одно неверное движение резца, неверный удар — и уникальный узор рассыплется на куски. А эти алмазы… мутные, с дефектами. Чтобы заставить их сиять, потребуется гениальность огранщика. Задача была почти невыполнимой. И именно поэтому она зажигала во мне азарт. Оболенский думал, что бросил мне вызов. Он даже не представлял, что дал мне именно то, о чем я мечтал: «идеальные» материалы и невыполнимую задачу. А я собирался превзойти его самые смелые ожидания.

Глава 6

Интерлюдия.

Александро-Невская лавра, сентябрь 1807 г.

— Ты пришел не за благословением, Петр.

Архимандрит Феофилакт отложил гусиное перо, которым выводил ровную строку в толстой книге учета пожертвований. Он аккуратно посыпал свежие чернила песком из тяжелой бронзовой песочницы, сдул лишнее и только тогда поднял свои пронзительные, не по-старчески ясные глаза на племянника. Воздух в его келье, казалось, давил на плечи князя Оболенского, хотя тот и предусмотрительно сменил свой блестящий гвардейский мундир на строгий темный сюртук.

— Почему сразу нет? — усмехнулся князь, стараясь выглядеть расслабленно в жестком кресле, обитом потрескавшейся кожей. — Может, душа моя скорбит о судьбах Отечества, и я ищу духовного наставления.

— Душа твоя, — ровно произнес Феофилакт, — скорбит о том, что тебя не пригласили на последний ужин к графу Ростопчину. Я правильно понимаю?

Оболенский поморщился. Дядя, как всегда, бил без промаха, его информаторы в свете работали не хуже, чем агенты тайной канцелярии.

— Это лишь симптом болезни, ваше высокопреподобие. Меня вытесняют. Старая гвардия — Кочубеи, Ростопчины, вся эта камарилья — шепчет вдовствующей императрице на ухо, что я вертопрах, картежник и вольтерьянец. Они мешают мне жить. Они никогда не пустят меня к настоящей власти, пока Мария Фёдоровна у них в кармане.

— А тебе нужна власть? — в голосе архимандрита не было ни осуждения, ни удивления, просто холодный интерес.

— Мне нужно место, которое я заслуживаю по праву рождения и ума, — жестко ответил князь. — Я не собираюсь всю жизнь водить эскадрон на парадах и проигрывать в карты родовые имения. После Тильзита все изменилось. Государь слушает то одних, то этих стариков с их рассказами о временах Екатерины. А страна катится в пропасть. И я хочу быть у руля, когда придет время поворачивать. А для этого нужно влияние. А влияние сейчас — это уши и сердце Марии Фёдоровны.

Феофилакт медленно поднялся. Он подошел к узкому, похожему на бойницу, окну, выходящему на монастырское кладбище, где под серым сентябрьским небом темнели кресты и надгробия.

— Амбиции, Петр… Здесь, — он кивнул в сторону кладбища, — лежат те, чьи амбиции были не меньше твоих. И Суворов, и Разумовский. Но в вечности имеет значение не то, сколько ужинов ты посетил, а то, что ты оставил после себя. Ты уверен, что твоя игра стоит свеч?

— Более чем, — Оболенский тоже поднялся. — И я, кажется, нашел ключ, который откроет мне нужную дверь. Но… — он запнулся, — я не до конца понимаю, из чего сделан этот ключ. И это меня беспокоит.

Он вернулся к столу, ожидая, что дядя последует его примеру. Но Феофилакт остался у окна, глядя на могилы.

— Так ты пришел не за советом. Ты пришел за чем-то большим, — констатировал он. — Рассказывай. Что за новую рискованную игру ты затеял? Что за «ключ» ты нашел в своей сточной канаве?

— Это не ключ, дядя. Это человек, — Оболенский снова сел в кресло. — Мальчишка. Подмастерье у какого-то пьяницы-ремесленника на окраине. Сирота, лет пятнадцати-шестнадцати на вид. Я наткнулся на него случайно, и то, что я увидел, не укладывается в голове.

Феофилакт с иронией изогнул тонкую бровь.

— Петр, ты всегда был падок на красивые фокусы. Уверен, мальчишка показал тебе какую-нибудь безделушку, а твое воображение дорисовало остальное.

— Он починил старую фибулу, — ответил Оболенский. — Я показал ее Дювалю. Жан-Пьер сначала посмеялся, а потом полчаса рассматривал ее в лупу и сказал, что механика застежки и работа с чернью — это уровень лучших парижских мастеров. Но стиль… он назвал его «математическим».

— Один удачный раз бывает и у слепой курицы, — заметил архимандрит, перебирая четки. — Возможно, он просто повторял то, чему его научили.

— Научили?