Ювелиръ. 1807 - Виктор Гросов

Оболенский несколько секунд молчал, а потом уголки его губ дрогнули в подобии усмешки.

— Ты не только мастер, ты еще и философ. Посмотрим, чего стоит твоя философия на деле.

Экипаж остановился у роскошного особняка на Миллионной улице. Мы вошли не с парадного входа. Меня провели через задний двор во флигель. Там, на втором этаже, мне выделили две комнаты. Первая — небольшая, но чистая спальня с кроватью и умывальником. Вторая, смежная с ней, — бывшая кладовая, просторная и светлая, с большим окном.

— Здесь будешь жить, — сказал Оболенский. — А это, — он указал на кладовую, — будет твоя мастерская. Завтра пришлют людей, скажешь им, какой нужен верстак и инструменты. Любые, какие пожелаешь.

Я посмотрел на окно. На нем были кованые решетки. Красивые, с витым узором, но тем не менее — решетки.

— От воров, — перехватил мой взгляд князь. — Талант вроде твоего нужно беречь.

Выход из комнат был один, и у него, сменив друг друга, постоянно дежурили двое гвардейцев-денщиков.

Даже так? Охрана? Или тюремщики?

Я остался один и подошел к окну. Вид был на внутренний, мощеный двор. Решетки. Гвардеец у двери. Мне дали не мастерскую. Оболенский не посадил меня на цепь. Он построил вокруг меня дворец и назвал это заботой. Я больше не был рабом Поликарпова. Теперь я был активом князя Оболенского. И он определенно собирался получить свои дивиденды.

Я не чувствовал ни радости, ни благодарности.

Утро следующего дня началось с визита моего нового «благодетеля». Оболенский вошел без стука, одетый в роскошный домашний халат из персидского шелка. В руках он держал небольшой ларец из палисандра. Он небрежно поставил его на единственный стол в моей комнате и откинул крышку.

— Ну что, самородок, — лениво протянул он. — Пора посмотреть, чего стоит твой «дар» на самом деле.

Он выложил на стол три предмета, каждый на отдельном кусочке бархата.

— Это из моей коллекции. Вещицы с историей. Скажи мне, что ты о них думаешь. Только без банальностей, которые я могу услышать от любого ростовщика с Невского. Расскажи мне то, чего не видят другие. Расскажи, что видишь ты.

Я подошел к столу. Это он меня так экзаменует что ли?

А ведь верно. И продумал, подобрал соответствующие вещицы, с заранее расставленными ловушками. Я это понял мгновенно, едва взглянув на предложенные предметы. Он не верил мне до конца и решил проверить. От результатов этой экспертизы зависело, стану ли я для него ценным мастером или просто забавной игрушкой.

На бархате лежали: овальная камея из двухслойного сардоникса с профилем римского императора, потертый золотой дукат и массивный перстень с крупным, мутновато-зеленым изумрудом.

Опыт сработал мгновенно, еще до того, как я взял в руки лупу. Разум просканировал объекты, и то, что я увидел, заставило меня немного напрячься. Это было минное поле, а не проверка.

Камея. Изображение императора Августа. На первый взгляд — безупречная античная работа. Но я видел, что стиль резьбы лаврового венка и прически слегка, на уровне нюансов, отличался от резьбы самого профиля. Он был более… сухим, более академичным. Это была классическая «доработка» века эдак XVIII, когда придворные мастера «улучшали» античные оригиналы, чтобы они соответствовали вкусам эпохи рококо. Оболенский наверняка знал об этом. Он проверял, смогу ли я отличить руку римского гения от руки талантливого французского реставратора. Ошибка — и я буду выглядеть как поверхностный знаток.

Золотой дукат. Голландская чеканка, примерно XVII век. Потертый, со следами долгого хождения. Но что-то в нем было не так. Легкий, едва уловимый оттенок сплава, чуть более бледный, чем должен быть. И почти невидимые следы ручной доработки на гурте. Это была подделка. Правда не грубая фальшивка для обмана торговцев. Это была работа высочайшего класса, сделанная в ту же эпоху, возможно, для каких-то политических интриг. Искусствоведческая загадка. Оболенский хотел посмотреть, смогу ли я отличить подлинник от шедевра фальсификатора. Назвать его подлинным — провал. Назвать грубой подделкой — тоже провал.

А этот тип однозначно хитер. Нужно иметь это ввиду.

И, наконец, перстень с изумрудом. Испанская работа, явно XVI век. А вот это была самая коварная ловушка. Камень был крупным, хотя и мутным, полным внутренних включений — «jardin», как говорят ювелиры. Это было нормально для колумбийских изумрудов той эпохи. Но в одной его части я заметил подозрительно чистую, прозрачную область. Природа редко создает такие резкие контрасты. Мой опыт кричал, что это — трещина. Большая, опасная трещина, которую искусно заполнили подкрашенным маслом, чтобы скрыть. Классический, варварский метод «лечения» камней, который обманывал девять из десяти покупателей. Такое ощущение, будто Оболенский проверял мое знание грязных трюков рынка. Он хотел знать, кто я — наивный художник или циничный практик.

Я стоял перед столом. На меня смотрели три молчаливых сфинкса. Каждый из них задавал свой вопрос. Каждый требовал безупречно точного ответа. Любая ошибка, неверно сказанное слово, и мой «проклятый дар» будет объявлен выдумкой, а я — хитрым обманщиком. Оболенский, откинувшись в кресле, наблюдал за мной с ленивым любопытством. Он не торопил, наслаждался моментом.

Я сделал глубокий вдох. Нужно было дать правильные ответы, показать ему ход своей мысли, превратить этот экзамен в демонстрацию силы.

Я попросил денщика принести мне таз с чистой водой, кусок мыла и чистое полотенце. Сначала я тщательно вымыл руки, удаляя малейшие частицы пыли. Это была необходимость — любая грязь или жир с пальцев могли исказить тактильные ощущения. Оболенский наблюдал за моими приготовлениями с легкой усмешкой, откинувшись в кресле.

Первой я взял камею. Изображение императора Августа.

— Позвольте подойти к окну, ваше сиятельство? — спросил я. — Для такой работы нужен хороший свет.

— Изволь, — лениво махнул он рукой.

Я подошел к окну и поднес лупу к глазу.

Так… посмотрим на срез… Ага. Вот здесь, на шее и щеке, резец оставил мягкий, чуть «рваный» след. Поверхность матовая. Это работа бронзовым или твердосплавным медным инструментом по слегка нагретому камню, чтобы избежать сколов. Это Рим, без сомнений.

Я медленно повел лупой дальше, к прическе.

А вот здесь… что это? Линия жестче. Срез более чистый, гладкий, почти зеркальный. Так режет только хорошая, закаленная сталь. В Риме такой не было для этих целей. И сама полировка… Римляне полировали абразивами, оставляя под увеличением тончайшую сетку царапин. А здесь — «black polish», идеальный зеркальный блеск. Это уже Франция, XVIII век. Попался, голубчик. Я был прав относительно первоначального своего