«…Ради речи родной, словесности…» О поэтике Иосифа Бродского - Андрей Михайлович Ранчин

Еще более удивительна метаморфоза Петербурга-Ленинграда в стихотворении «Мы жили в городе цвета окаменевшей водки…» (1994) и его англоязычном дублете «A Photograph». Ленинград здесь анонимен, не назван по имени, а его перифрастическое обозначение «город цвета окаменевшей водки» – своего рода знак с нулевым означаемым. Отождествление с Ленинградом диктуется только контекстом, в который вписано это выражение, а также проекцией на биографию автора. «Цвет окаменевшей водки» – не колористическая характеристика: «окаменевшая» – по-видимому, замерзшая; в англоязычном варианте водка названа именно замерзшей – frozen. Эпитет окаменевшая не означает серая, как считает Майя Кёнёнен[219]. Окаменевшая – это скорее бесцветная, прозрачная: водка – не важно, замерзшая или нет,– не имеет цвета. Нельзя согласиться и с А. С. Волгиной, уверенно утверждающей: «Цвет окаменевшей водки – вероятно, мутно-белый или светло-серый». Обоснование этого понимания таково: серый – цвет, который характеризует «реальный образ родного города с его каменными постройками и белыми ночами; „серой“ рекой называет Бродский и Неву в эссе „Путеводитель по переименованному городу“». Такое понимание якобы диктует и «литературная традиция: образ „серого Петербурга“» и «мутно-серый колорит, который, по мнению Ап. Григорьева, впервые почувствовал Пушкин в „Медном всаднике“»[220]. Перенесение колористического определения реки (а можно добавить, и вод Балтики – «серых цинковых волн» из «Я родился и вырос в балтийских болотах, подле…») на цветовую характеристику Петербурга в стихотворении «Мы жили в городе цвета окаменевшей водки» не бесспорно: река и субстанция города – вещи разные. Едва ли к месту здесь и напоминание об Аполлоне Григорьеве, чье суждение о «Медном всаднике» Бродский мог и не принять во внимание. Более точно о цвете «окаменевшей водки» написала Иоанна Мадлох:

Уже в первой строке появляется определение цвета: город (несомненно, Ленинград) имеет цвет «окаменевшей водки» (в английском переводе frozen vodka). Этим вводится информация не о качестве цвета, а скорее о его отсутствии, поскольку очень холодная водка – серо-белого цвета, ее важнейшее свойство – мутность, что характерно для всех замерзших жидкостей[221].

Действительно, важен не цвет, а его отсутствие. Но и серо-белым цвет замерзшей водки назвать нельзя. Впрочем, в эссе Бродского «Less than One» («Меньше единицы», или «Меньше самого себя», 1976) послеблокадный город именно серый:

Серые, светло-зеленые фасады в выбоинах от пуль и осколков, бесконечные пустые улицы с редкими прохожими и автомобилями; облик голодный – и вследствие этого с большей определенностью и, если угодно, благородством черт

(пер. с англ. В. Голышева [V; 8]).

Можно вспомнить и о том, что в «Призраках» И. С. Тургенева как колористическая характеристика Петербурга доминирует серый цвет: «серые улицы», «серо-беловатые, желто-серые, серо-лиловые» дома[222].

Но все-таки замерзшая (окаменевшая) водка скорее бесцветна и почти прозрачна. Прозрачный не-цвет – это «цвет» небытия. Этот цвет Ленинграда у Бродского напоминает о строках Мандельштама:

В Петрополе прозрачном мы умрем,

Где властвует над нами Прозерпина.

Мы в каждом вздохе смертный воздух пьем.

И каждый час нам смертная година[223].

Выбор эпитета в этом стихотворении отчасти объясняется тем, что в нем описан город ранней весной, еще не одетый листвою. Таков же весенний Петрополь, где лишь пробивается зелень, в стихотворении «Мне холодно. Прозрачная весна…», входящем в единый цикл с «В Петрополе прозрачном мы умрем». Но к другим стихотворениям Мандельштама, в которых встречается эпитет прозрачный, такое объяснение неприменимо: «эпитет „прозрачный“ входит у Мандельштама в круг характеристик подземного царства (наблюдение Ю. Левина)»[224]. Так, «прозрачно-серая весна» напоминает о царстве Персефоны («Меганом», или «Еще далеко асфоделей…»), а знамением смерти пореволюционного Петрополя становится «прозрачная звезда», да и сам город умирает «прозрачной весной»: «Прозрачная весна над черною Невой / Сломалась. Воск бессмертья тает» («На страшной высоте блуждающий огонь…»[225]).

При проецировании на поэтический текст Мандельштама стихотворение Бродского обретает дополнительный смысл – семантику, связанную со смертью, с миром небытия, с царством мертвых. Бесцветность неназванного Ленинграда, конечно, также напоминает о белых ночах – и тем самым о строках из вступления к «Медному всаднику». Но также бесцветность Ленинграда, как справедливо заметила Майя Кёнёнен, соотнесена с монохромностью – неизменным атрибутом времени в поэзии Бродского[226]. Блеклость и почти одноцветность Ленинграда – также следствие своеобразного «дефекта памяти», неспособность сознания удержать прошлое[227].

Стихотворение «Мы жили в городе цвета окаменевшей водки…» обычно считают составной частью Петербургского текста русской литературы. Так его оценивают, например, и Майя Кёнёнен, и А. С. Волгина, на книгу Майи Кёнёнен не ссылающаяся. Менее ясна позиция Иоанны Мадлох, резюмирующей: «Стихотворение „Мы жили в городе цвета окаменевшей водки…“ принадлежит Петербургскому тексту Бродского»[228]. Конечно, индивидуальному Петербургскому тексту, якобы созданному Бродским, оно «принадлежит». Двусмысленность утверждения, однако, заключается в том, что понятие «Петербургский текст», введенное в оборот В. Н. Топоровым, обладает достаточно строгим смыслом (ученый, напомню, настаивал на том, что далеко не все произведения о Петербурге входят в Петербургский текст) и индивидуальный Петербургский текст попросту невозможен – в отличие от авторских вариаций Петербургского текста, вносящих в него персональный вклад. Впрочем, об индивидуальном Петербургском тексте Бродского пишет и Майя Кёнёнен, называющая своей основной целью именно анализ личного Петербургского мифа, созданного автором «Шествия» и «Полдня в комнате»[229].

В действительности же стихотворение Бродского – это решительное отрицание Петербургского текста, отбрасывающее его сущностные признаки. Анонимный (собственно, это уже выпад против Петербургского текста, в котором имя державного основателя города – основополагающий элемент!) город не включен в оппозицию природе, а как будто бы принадлежит ей, вырастает из нее:

Электричество поступало издалека, с болот,

и квартира казалась по вечерам

перепачканной торфом и искусанной комарами.

Автор «Медного всадника» и один из создателей парадигмы, модели Петербургского текста выстроил оппозицию: город, каменные здания – природа невских берегов до его основания, болота; «юный град, полнощных стран краса и диво» противостоит «тьме лесов» и «топи блат». У Бродского же город и торфяные болота не разделены, а мирно сосуществуют. Город наделен чертами природного объекта, атрибутам цивилизации приписываются природное происхождение и природные свойства: электричество словно вырабатывается окрестными болотами, (каменная) квартира будто слеплена из торфа – материала, хранящегося в толще болот,– и наделена не мертвенностью, бездушностью камня, а телесностью: она «казалась <…> искусанной комарами»[230]. Этот мир лишен таких свойств, как «регулярность», упорядоченность и великолепие архитектуры, – свойств, обязательных в Петербургском тексте:

Эксцентрический город