«…Ради речи родной, словесности…» О поэтике Иосифа Бродского - Андрей Михайлович Ранчин

(прямо из него в осенний морок «Шествия» попал князь Мышкин), а также, очевидно, на произведения Блока и на ахматовскую «Поэму без героя». О поэме Ахматовой в «Шествии» напоминают Арлекин и Коломбина. В «Петербургском романе» прямо заявлено: «В романе / не я, а город мой герой» (I; 53). Центральный же персонаж романа, наделенный биографией автора, отражается в своем двойнике – «маленьком человеке», Евгении из «Медного всадника» и из мандельштамовских «Петербургских строф»:

Гоним. Ты движешься в испуге

к Неве. Я снова говорю:

я снова вижу в Петербурге

фигуру вечную твою.

Гоним столетьями гонений,

от смерти всюду в двух шагах

теперь здороваюсь, Евгений,

с тобой на этих берегах.

<…>

Гоним, но все-таки не изгнан,

один – сквозь тарахтящий век

вдоль водостоков и карнизов

живой и мертвый человек.

(I; 65)

Может показаться странным, что Бродский не чурается советского обозначения города – Ленинград. Частота упоминаний этого названия довольно высока: это стихотворение «Еврейское кладбище около Ленинграда» (1958); это строки: «Так в пригород и сызнова назад / приятно возвращаться в Ленинград / из путешествий получасовых» в «Шествии» (I; 121), выражение «за своим Ленинградом» (стихотворение «А. А. Ахматовой», или «За церквами, садами, театрами…», 1962[210]). В посвященных Ахматовой строках оно соседствует со словом «мужество» и строкой «за кирпичными красными тюрьмами» – все это, видимо, аллюзии на ахматовские произведения: на стихотворение «Мужество» (и – шире – блокадную/военную тему ее стихов), с одной стороны, и поэму «Реквием» и тему репрессий – с другой. Порой – что может показаться совсем уж неожиданным – советское имя города не только лишено негативного оттенка, но даже трактуется как родное и близкое, точнее – как привычное и естественное: «<…> был далек от меня мой родной Ленинград» («Ночной полет», 1962 [I; 197]); «А ты что видишь? Ленинград / в зиме его неотразимой» («Заснешь с прикушенной губой…», 1964)[211]. А иногда это скорее лишь географическая и топографическая координата («Феликс», 1965, «Остановка в пустыне», 1966, «Горбунов и Горчаков», 1965–1968, «Из школьной антологии. 6. Ж. Анциферова», 1966–1969). Сложнее – со строками:

Сам материк поддерживает то, что

не в силах сделать северная почта.

И эта связь доподлинно тверда,

покуда еще можно на конверте

поставить «Ленинград» заместо смерти.

И, может быть, другие города.

(«Ну, как тебе в грузинских палестинах?» (1960-е годы [II; 350])

В них город предстает как место исчезновения, небытия – как то и пристало ему в Петербургском тексте. Поэт сохранил на более долгое время – до середины – второй половины шестидесятых годов – именно советское, а не исконное, освященное литературной традицией, что столь дорога для Бродского, – название города, наверное, потому, что в этом имени для него важна точность обозначения, строгое соответствие географической, культурной и политической реальности. Впрочем, как заметил поэт в эссе «Путеводитель по переименованному городу» (1979), советское имя оправдали война и блокада:

<…> [П]ришла Вторая мировая война и блокада, с ее обстрелами и голодом, унесшая миллион жизней. Блокада – самая трагическая страница в истории города, и, я думаю, именно тогда имя «Ленинград» было наконец принято выжившими жителями как дань памяти мертвых: трудно спорить с могильными надписями

(V; 69, авториз. пер. с англ. Льва Лосева).

Так или иначе, все примеры упоминания исконного названия города или его модификации Петроград – из ранних и даже очень ранних произведений, отвергнутых зрелым поэтом[212] и по его воле не переиздававшихся. И лишь один-единственный раз имя Петербург встречается в заглавии – в «Петербургском романе». Имя же Венеции вынесено в название двух стихотворений зрелого Бродского – двойчатки «Венецианские строфы» (1982). В стихах о Петербурге часто анонимен город, но не анонимен герой – он именуется «я», это alter ego самого поэта, наделенное его биографией. В венецианских стихах именем обладает город, поэт же не назван местоимением первого лица, а в стихотворении «Лагуна» (1973) даже обозначен отстраненно, в третьем лице – «постоялец, несущий в кармане граппу», хотя его судьба совпадает с прошлым автора:

И восходит в свой номер на борт по трапу

постоялец, несущий в кармане граппу,

     совершенный никто, человек в плаще,

потерявший память, отчизну, сына;

по горбу его плачет в лесах осина,

     если кто-то плачет о нем вообще.

(III; 44)

Соотношение города и наблюдателя в ленинградско-петербургских стихах и в венецианской «Лагуне» зеркально симметрично: в одном случае лирическое «я» видит, созерцает город, в другом, наоборот, город рассматривает человека.

Петербургское пространство в поэзии Бродского, кроме очень ранних стихов, не разделено на сегменты, отдельные точки и кластеры – или почти не разделено. В противоположность венецианскому. Дифференциация, сегментация пространства с указанием городской топонимики, архитектурных координат и т. п. есть только в ранних текстах, не позже начала – середины 1960-х; прежде всего это «Петербургский роман» – произведение отчетливо автобиографическое, в котором описан дом Бродского:

Меж Пестеля и Маяковской

стоит шестиэтажный дом.

Когда-то юный Мережковский

и Гиппиус прожили в нем <…>

(I; 52)[213]

В более поздних стихотворениях реалии города появляются спорадически.

Обозначены отдельные штрихи петербургского пространства, не образующие целостной картины:

«Мы не приколем бабочку иглой / Адмиралтейства – только изувечим» и «неповторимая перспектива Росси» («Похороны Бобо», 1972 [III; 34]), «В былые дни и я пережидал / холодный дождь под колоннадой Биржи» («Почти элегия», 1968 [II; 225]), «На Прачечном мосту, где мы с тобой…» (1968), «Набережная р. Пряжки» (1965 (?)). Обычно – кроме воспетой в «Медном всаднике» «адмиралтейской иглы» и еще нескольких примеров – это локусы, значимые для лирического «я», но не для символического пространства города: на символической карте Петербурга это вроде бы «пустые» места.

Даже когда в стихотворение включена деталь, имеющая точный адрес, эта реалия становится предметом метафизического абстрагирования. Так происходит в строках:

<…> и на одном мосту чугунный лик Горгоны

казался в тех краях мне самым честным ликом.

Зато, столкнувшись с ним теперь, в его великом

варьянте, я своим не подавился криком

и не окаменел <…>

(«Пятая годовщина (4 июня 1977)», 1977 [III; 150])

Чугунными щитами с барельефным изображением лика