«…Ради речи родной, словесности…» О поэтике Иосифа Бродского - Андрей Михайлович Ранчин

Медузы Горгоны украшены перила Первого Инженерного моста через Мойку недалеко от дома Бродского в Ленинграде[214]. Но изображение лика Горгоны в этом тексте прежде всего метафора ужаса жизни, гримаса бытия, являющая себя повсеместно, «на всех широтах».

Петербург в зрелой поэзии Бродского может вообще заменяться пустынным пространством Невской дельты. Так происходит в стихотворении «Я родился и вырос в балтийских болотах, подле…» из цикла «Часть речи» (1975–1976). В этом тексте словно изображается местность до основания города и появляются аллюзии на вступление к пушкинскому «Медному всаднику», где говорится о еще пустынных «мшистых, топких берегах»: «болота» и «серые цинковые волны» напоминают о «пустынных волнах» и «топи блат» из пушкинской «петербургской повести». Причем креативная, стимулирующая творчество роль приписана именно этому природному пространству, а не «граду Петрову»:

Я родился и вырос в балтийских болотах, подле

серых цинковых волн, всегда набегавших по две,

и отсюда – все рифмы, отсюда тот блеклый голос,

вьющийся между ними, как мокрый волос <…>

(III; 131)

Бродский-поэт здесь не сходится с Бродским-прозаиком – в эссе «Путеводитель по переименованному городу» креативным, порождающим литературное творчество свойством наделен именно Петербург, его архитектура:

Как это нередко случается с человеком перед зеркалом, город начал впадать в зависимость от своего объемного отражения в литературе. Не то чтобы он недостаточно совершенствовался (хотя, конечно, недостаточно!), но с врожденной нервозностью нарциссиста город впивался все более и более пристально в зеркало, проносимое русскими писателями, – перефразируя Стендаля, – сквозь улицы, дворы и убогие квартиры горожан. Порой отражаемый пытался поправить или просто разбить отражение, что сделать было проще простого, поскольку почти все авторы тут же и жили, в городе. К середине девятнадцатого столетия отражаемый и отражение сливаются воедино: русская литература сравнялась с действительностью до такой степени, что, когда теперь думаешь о Санкт-Петербурге, невозможно отличить выдуманное от доподлинно существовавшего

(«Путеводитель по переименованному городу» [V; 61]).

Обозначение автором стихотворения «Я родился и вырос в балтийских болотах, подле…» местности, географического пространства, в котором находится Петербург-Ленинград, но не-упоминание города, словно объявляемого несуществующим, абсолютно ново, беспрецедентно, оно никак не соотносится с петербургской эсхатологией, составляющей один из структурных элементов Петербургского текста. В эсхатологическом мифе описывается или предсказывается гибель города – как возмездие за надменность, гордыню, как наказание за вызов природе и, тем самым, Богу, брошенный его державным основателем:

Это город, созданный вопреки Природе и находящийся в борьбе с нею, что дает двойную возможность интерпретации города: как победы разума над стихиями, с одной стороны, и как извращенности естественного порядка, с другой. Вокруг имени такого города будут концентрироваться эсхатологические мифы, предсказания гибели, идея обреченности и торжества стихий будет неотделима от этого цикла городской мифологии. Как правило, это потоп, погружение на дно моря[215].

Так, в стихотворении Михаила Дмитриева «Подводный город» (1847) Петербург уничтожен наводнением в наказание и за вызов Творцу, и за бессердечие этого «нового Вавилона»:

Молча на воду спускает

Лодку ветхую рыбак,

Мальчик сети расстилает,

Глядя молча в дальный мрак!

И задумался он, глядя,

И взяла его тоска:

«Что так море стонет, дядя?» —

Он спросил у рыбака.

<…>

«Тут был город всем привольный

И над всеми господин,

Нынче шпиль от колокольни

Виден из моря один.

Город, слышно, был богатый

И нарядный, как жених;

Да себе копил он злато,

А с сумой пускал других!

Богатырь его построил;

Топь костьми он забутил,

Только с богом как ни спорил,

Бог его перемудрил!

В наше море в стары годы,

Говорят, текла река,

И сперла гранитом воды

Богатырская рука!

Но подула буря с моря,

И назад пошла их рать,

Волн морских не переспоря.

Человеку вымещать!»

<…>

Мальчик слушал, робко глядя,

Страшно делалось ему:

«А какое ж имя, дядя,

Было городу тому?»

«Имя было? Да чужое,

Позабытое давно,

Оттого что не родное —

И не памятно оно»[216].

Финский залив у Дмитриева после гибели города напоминает «пустынные волны», которые созерцает царь-демиург, замышляющий основание города – «полночных стран красы и дива» в поэме Пушкина, а старик-рыбак – пушкинского «финского рыболова, печального пасынка природы». Но в «Подводном городе» говорится именно о гибели Петербурга, о его погребении под толщей морских вод, а отнюдь не о не-существовании, не-бытии.

Более сложная картина нарисована Достоевским в романе «Подросток». Петербург исчезает, словно никогда и не был, развеивается, как туманный морок, как наваждение, внушенное тяжелыми испарениями финских болот:

Мне сто раз, среди этого тумана, задавалась странная, но навязчивая греза: «А что, как разлетится этот туман и уйдет кверху, не уйдет ли с ним вместе и весь этот гнилой, склизлый город, подымется с туманом и исчезнет как дым, и останется прежнее финское болото, а посреди его, пожалуй, для красы, бронзовый всадник на жарко дышащем, загнанном коне?» Одним словом, не могу выразить моих впечатлений, потому что все это фантазия, наконец, поэзия, а стало быть, вздор; тем не менее мне часто задавался и задается один уж совершенно бессмысленный вопрос: «Вот они все кидаются и мечутся, а почем знать, может быть, все это чей-нибудь сон, и ни одного-то человека здесь нет настоящего, истинного, ни одного поступка действительного? Кто-нибудь вдруг проснется, кому это все грезится,– и все вдруг исчезнет»[217].

Но в романе Достоевского после воображаемого исчезновения города сохраняется след его былого существования – «бронзовый всадник на жарко дышащем, загнанном коне», а само исчезновение – это вариация эсхатологического мотива, почти обязательного для Петербургского текста; в стихотворении Бродского город просто остается «незамеченным», словно никогда и не существовал. Ухо слышит звуки, которые можно приписать городскому пространству: «хлопанье полотна, ставень», «чайник, / кипящий на керосинке». Но самого этого пространства нет – оно не существует, если не поименовано в тексте. Реальность, бытие города словно не признаются, игнорируются. «Заложенная в идее обреченного города вечная борьба стихии и культуры реализуется в петербургском мифе как антитеза воды и камня» (Ю. М. Лотман[218]), в стихотворении Бродского эта антитеза демонстративно отброшена: неназванный Петербург –