Юность на берегу моря Лаптевых: Воспоминания - Юрате Бичюнайте-Масюлене

дышалось. Еврейка ходила от одной кровати к другой, спрашивая, когда освободится место, и кричала: «Мою Зиночку на раскладушку! Тут и без того дышать нечем!» Подбежала к моему окну и распахнула его настежь. Подул ветер, и мне показалось, будто холодной рукой провели по моей спине. Я легла и натянула на себя одеяло. Холодная влажная сорочка неприятно прилипла к телу.

Мама поменяла пол-литра водки на цыпленка, сварила бульон, покормила Вайдевутиса и немножко принесла мне. Есть не хотелось — даже цыпленка, который еще недавно был пределом мечтаний. Все тело было словно в огне. «Надо переводить в больницу», — услышала я разговор. «Состригут волосы, такие красивые», — сказал кто-то. Мне стало страшно, нет, не за мое здоровье. Что же, я теперь лысая буду, что ли?! Ночь прошла, как сплошной кошмар. Утром появилась та же врач. «Кладем в больницу!» — донеслись до меня слова, но я не могла даже руку поднять, только металась с одного края кровати на другой — казалось, что так прохладнее, легче. Голос мамы умоляет: «Доктор, помогите!» — «Я не Бог. Был бы у вас красный стрептоцид, может, она и выкарабкалась бы, он просто чудеса творит», — ответил другой женский голос. Когда врач ушла, я попросила маму:

— Мамочка, отрежь мои локоны и спрячь, поправлюсь, приделаю их к косынке, парик сооружу, все не так страшно будет, как лысой ходить… — Волосы липли ко лбу и жгли меня, я не могла больше терпеть.

Мама принесла ножницы, косынку, свои туфли — вишневые, из рыбьей кожи, на таком высоком каблуке, что врач, может, и могла бы в них ходить, но только не колхозницы из нашего Камня, и новые, хорошие, тонкие, как паутина, чулки. «Это для врача, — сказала она, — может, достанет этот красный стрептоцид…» Она аккуратно отрезала мои волосы и завязала в платочек. С туфлями и чулками пошла к врачу. Скоро вернулась с красными таблетками. «Для солдат, только для солдат и для ответственных работников, — сказала врач. — Все лекарства идут для фронта». Она взяла туфли и чулки, продолжая повторять все те же слова. Я снова потеряла сознание, и Даугис с Ульямперисами снесли меня в больницу.

— Кладите ее вон на ту кровать, там сегодня одна литовка умерла, может, эта выживет, — сказала маме нянечка.

Меня положили на кровать возле окна. Сколько времени пролежала я без сознания, не знаю. На какой-то день открыла глаза и почувствовала, что мне прохладно, хорошо. Поперек палаты стояла еще одна кровать. На ней сидело какое-то существо — я даже не поняла, мужчина или женщина. Вонзив в меня взгляд, этот страшный человек вдруг стал звать: «Саша! Саша! Саша!» Я накрылась с головой и закричала. В дверь просунулась голова женщины, видимо нянечки:

— А-а-а, живая? Чего орешь?

— Кто это?

— Кто, кто! Ясное дело, девка! Неужто подумала, что тебя с парнем положили?

— Но она лысая!

— А ты на себя взгляни!

Я провела рукой по голове. Господи, когда же меня так обкорнали? Волосы были срезаны клочьями, словно ножницами для стрижки овец. Нянечка ушла, но скоро вернулась:

— Есть будешь?

— Не хочется.

Но она все равно принесла две мягких булочки и чашку чаю. Сосало под ложечкой, во всем теле была какая-то бесконечная слабость. Я взяла булочку, без всякого желания надкусила, она пахла какими-то лекарствами. Проглотить не смогла. Вдруг за окном я увидела маму. Внутрь ее не пускали. Я откинула крючок, окно приоткрылось. Я сидела, закутавшись в одеяло, боялась снова потерять сознание. Мама заплакала. Перевесившись через окно, она целовала мою руку, а я — ее. Мы обе плакали.

— Ты почему не ешь?

— Не могу.

— Надо, милая, надо поправляться. Так долго без сознания, без пищи. Я принесу тебе цыпленка, сменяю на водку.

— А чем будешь растирать Вайдаса?

— Я еще не успела тебе сказать. У нас большая радость. У Вайдевутиса снова была очень высокая температура, а после этого он неожиданно начал ходить.

Пришла нянечка и велела закрыть окно. Я попросила маму, чтобы она у кого-нибудь заняла зеркальце и принесла мне и чтобы мой дневник тоже принесла. Отдала ей булочки, чтобы их съели дома. Скоро она принесла то, о чем я просила. Посмотрела я на себя и заплакала. «Ничего, отрастут», — успокаивала меня мама. Сколько же раз ей, бедняге, пришлось ходить по той крутой лестнице туда и обратно?!

Аппетит ко мне все не возвращался, казалось, еда пахнет лекарствами. Как-то раз я спросила у нянечки, где можно умыться. Она объяснила мне, что по другую сторону от сеней есть туалет. Я села, голова кружилась. Уцепившись за край кровати, кое-как встала. Дверь была рядом, а сени такие узкие, что, растопырив руки, можно было держаться за обе стены. Открыла дверь туалета. Окрашенные в темно-зеленый цвет и забрызганные мыльной пеной стены, висит рукомойник, на табуретке стоит тазик, рядом кусочек черного мыла, а на большом ржавом гвозде — до серости застиранное полотенце. Рядом — сколоченный из досок, накрытый деревянной крышкой «туалет», сильно воняющий хлорной известью. У меня перехватило дух. Придерживаясь одной рукой за стену, я другой подняла металлический штырек, из рукомойника брызнула вода… Я смочила лицо, только вдруг оглушительно зазвенело в ушах, все стало вращаться, и я упала. Услышав стук, прибежала нянечка, подняла меня и отвела в палату. Уложила в постель, принесла тазик с теплой водой, помыла, даже ноги мокрым полотенцем вытерла.

Мама сказала, что уже давно всех на грузовиках увозят куда-то еще и что людей осталось только на пару дней. Из-за моей болезни нас пока не трогали, но если я не смогу ехать, то меня оставят, а семью увезут дальше.

— Только не оставляйте меня! — умоляла я.

— А ты сможешь встать на ноги?

— Как-нибудь доберусь, хоть ползком, только не оставляйте!

Через два дня пришли мама с Римантасом, принесли мне одежду, и мы отправились «домой» — под забор. Рука Римантаса зажила. Я шла, вцепившись в маму и Римантаса, высоко поднимая ноги, потому что под ними ходуном ходила земля, пахнущая травой и медом, совсем как луга в Ужпаляй. Было солнечно и тепло. Мы стали спускаться по высокой крутой лестнице, с которой отлично были видны Ангара, огороженная высоким забором пристань, мусор вдоль забора, в котором копались несколько местных женщин, искавших, видимо, не оставили ли чего-нибудь, не выбросили ли эти литовцы, проклятые фашисты — другие слова о себе нам редко приходилось слышать в дороге. Снизу, как-то странно ставя ноги, на несколько ступенек поднялся Вайдевутис. Мы встретились: он сам поднимался наверх, а меня