Юность на берегу моря Лаптевых: Воспоминания - Юрате Бичюнайте-Масюлене

— Да! — обрадовалась я.

— Я вот дочку привела, чтобы знала, куда молоко носить.

Увидев Вайдевутиса, она спросила, что с ним. Когда я объяснила, что это мой парализованный брат, женщина стала успокаивать:

— Ничего, молодой еще, поправится. А мой сынок уже вернулся с войны. Отвоевал. Весь изрешечен пулями, залатанный, как у нищего сермяга, вы посмотрели бы, какое у него страшное тело, когда раздевается. Но живой, отпустили, слава Богу, навсегда. Может, Господь его пожалел, очень добрый мальчик. А отец еще воюет. Нет-нет да и получаем от него весточку. По чужим краям скитается, мы и названий-то таких выговорить не можем. А молока я вам, ребята, дам, как договорились, и еще пятьдесят рублей занесу. Жалко мне вас. Может, за тот лишний глоток молока, что я вам принесу, Боженька моему Васеньке на фронте хлебную корочку подкинет. А вы не будьте такими доверчивыми. Развелось теперь полно разных паразитов, воров да мошенников. Поостерегитесь.

Каждое утро мы оставляли на скамейке пустую кринку и находили полную. Теперь, доставая Вайдевутису гущу из рассольника, мы ее еще и молоком забеливали, да и сами хлеб забеленным кипятком запивали.

К Лерочке я больше не ходила: ее родители уехали на гастроли и взяли ее с собой. Вернулась из больницы мама. Выздоровел Римантас. Садясь за стол, мы крестились и думали о папе. Жив ли он? Не голодает ли? Здоров ли? Наверно, ему теперь очень-очень трудно: мы слышали, что все мужчины в лагере, а что творится в лагерях, мы знали от Вайдевутиса.

Мы ходили по зеленеющему огороду и радовались. Ну, теперь-то голод нам уже не страшен. Пышная картофельная ботва, горох уже завязывается, мама купила мешочек овса — когда будем посвободнее, снесем на мельницу, чтобы намололи крупу. И дрова заготовлены, большая куча поленьев поблескивает на солнцепеке. Купить бы еще курицу какую-нибудь! Рай был бы настоящий, как в Литве!

Неожиданно пришла повестка, предписывающая явиться в комендатуру. Мы разволновались. Пошла мама. Вернувшись, сообщила, что нас куда-то перевозят.

— Наверно, снова какой-то приказ поступил, — терялась в догадках мама, потому что когда мы спрашивали, за что нас вывезли, то получали туманный ответ: «По специальному приказу», а когда пытались узнать, долго ли нам еще придется здесь оставаться, отвечали: «До специального приказа».

Нашей семье было приказано в течение двух дней собраться и 22 июня быть на пристани. Бируте Нашлюнене оставалась в Камне. Как же нам отправляться в путь с таким больным? А может, отвезут куда-нибудь, где условия будут лучше? Разные мысли приходили в голову. А дрова? Куда же их теперь девать? Ну, их, может, еще удастся продать… А картошка, горох? Что будем там есть? А кому достанется картошка, которую мы посадили? Ворам, бездельникам, которые и улицы-то замостить ленятся, предпочитая брести по колено в грязи после первого же дождя… А вдруг повезут домой, и тогда уже не понадобится ни картошка, ни горох… Страх боролся с надеждой. Страшнее всего была неизвестность. В любом случае в дорогу нужна еда, хотя бы сухари для Вайдевутиса. А как быть с молоком? Как найти ту женщину? Может, она не приходит, потому что узнала, что нас увозят, уже два дня нам не приносят молоко. Стали наведываться «купцы» — мама сказала соседкам, что продает два платья (мое шелковое и свое шерстяное) и две пары моих туфель. Мои черные туфли сразу взяли за пять буханок хлеба, которые мы нарезали и подсушили в печке. Последние мои туфли взяла соседка, и я осталась совсем босая. А она, сунув, как сказала, для начала семьсот граммов хлеба, ушла из дома и до нашего отъезда так и не появилась. Мой замечательный зонтик мама поменяла на килограмм пшеницы, подаренную Валюте брошь — на полбуханки хлеба. За шерстяное платье мы просили четыреста, а за шелковое — триста рублей. Пришли две русские женщины, померяли и купили шелковое платье. Через несколько минут одна из них вернулась, попросила примерить шерстяное платье, надела его и выскочила в дверь, говоря, что мы и так слишком много содрали. Мы стояли ошеломленные. Больше продавать было нечего, потому что русские не покупали ни светлых платьев, ни светлого материала — чем их стирать? Остальная одежда была поношенная, но оставались еще мамины туфли из рыбьей кожи на очень высоком каблуке, черное вечернее платье, вышитый тетей Оните необыкновенно красивый халат, мамина желтая шелковая ночная сорочка и кремовый гипюр, который покупательницы щупали, говоря: «Можно было бы использовать как сетку от комаров, только дырки слишком большие…»

Из гамака Римантас соорудил носилки. Свои пожитки мы сложили в телегу, сверху устроили Вайдевутиса на носилках, попрощались с Волжиным, оставили ему картошку и горох и уехали. Разгрузились на пристани и стали ждать парохода. Я купила самосад, сунула его в старый чулок и спрятала, чтобы мама не нашла.

Утром смотрим, идет женщина с дочкой и сыном, который купил у нас штаны, и глазами кого-то ищут. Увидев нас, обрадовались:

— Слава Богу, нашли. Не сердитесь, что последние дни мы не приносили молока: узнали, что вас увозят, и решили, что в дорогу лучше взять масло, творог… Вот я и собрала. — И она протянула больше килограмма соленого масла и кусок творога, спрессованного, как наш литовский сыр.

Мы от души поблагодарили.

— Может, мало? Может, еще денег добавить? Правда, у меня нет, но могла бы взаймы взять, — словно провинившись в чем-то, смущенно сказала женщина.

Нас тронула ее честность: одни пользовались случаем и воровали, а другие думали о том, как нам помочь. Мама от денег отказалась, еще раз поблагодарила за масло и творог, и мы попрощались.

— Она напомнила мне молодость, тех настоящих русских, каких я знала раньше, — сказала мама.

Мы везли с собой ящик соли (примерно одно ведро), выстоянной в длинных, изнурительных очередях. Неизвестно было, понадобится ли она. Мама говорила, что в ту войну особенно ценились соль и спички. Еще одну ночь провели под открытым небом. Бродили по пристани. Смотрим, идет Галайдина с Машей. Пока Галайдина говорила с мамой, Маша все повторяла мне: «В Литву вас везут, вот увидишь, что в Литву!» Я доказывала, что нет, и вдруг мне пришло в голову: сумочка ей нужна, моя замечательная красная сумочка, которую я пообещала отдать ей, когда поеду в Литву. Я сказала об этом маме, мы посоветовались и решили подарить девочке эту сумочку. Покопавшись в узлах, я вытащила сумочку и протянула Маше. Ее глаза заблестели, и она бросилась к своей маме, спрашивая