Юность на берегу моря Лаптевых: Воспоминания - Юрате Бичюнайте-Масюлене

у него был сиплый, сам он объяснял это тем, что у него было «серебряное горло». Дело в том, что в молодости он из ревности зарезал жену, а потом и себе самому перерезал горло, но врачи вставили ему металлическую трубку и спасли жизнь. За убийство он с маленькой дочкой был сослан в Сибирь пожизненно. Каллистратович принес еще квашеную капусту. В столярной мастерской было тепло, мама застелила стол простыней. Каллистратович поставил водку около радиатора, чтобы она поскорее согрелась. Мы все уселись вокруг стола, на котором стоял горшочек с капустой, лежали пряники, а в кувшине был морс. Нахлынули воспоминания о Литве. Разве так встречали мы Новый год?! Каллистратович потер руки и уже собрался было взять бутылку, но в этот момент она звякнула, водка пролилась и мигом впиталась в стружки… Пробило двенадцать. Мы радовались тому, что закончился страшный 1941 год, принесший нам столько горя и нищету. А каким будет новый? Мы все были полны надежд, только очень не хватало папы и Вайдевутиса.

Со мной в студии учился такой Вася Коняшов. Он отлично рисовал и опекал меня — подходил и показывал, что я неправильно делаю. Вечерами мы подолгу не расходились по домам. В зале шли спектакли, я все их видела уже по нескольку раз, поэтому сидела в фойе, а Вася устраивался рядом, брал мою руку и говорил: «Ну, что тебе сказать? Ты ведь все равно ничего не понимаешь…» Мы молчали, весело переглядываясь. Но стоило в зале раздаться аплодисментам, как Вася отпускал мою руку и убегал, бормоча: «Не обижайся, так надо…»

Вспоминаю один праздничный детский утренник. Одновременно на первом этаже проходил какой-то съезд оставшихся в тылу ответственных работников. В буфете им продавали конфеты и пряники. Полуголодные детишки с красными от холода носиками пели на сцене: «Спасибо родному Сталину за счастливое детство», однако двери буфета были для них закрыты — они могли только исходить слюной, прижимая к стеклу носики и ручки. Шуршащие конфетными бумажками ответственные работники, видимо, действительно были «ответственными», так как сумели отвертеться от фронта. На войну брали уже почти что детей. Не раз там же, в клубе, собирались шестнадцатилетние мальчики, призванные на военную службу. Призванные на смерть. В ожидании призывной комиссии они сидели с матерями на широкой клубной лестнице и дремали, положив головы им на колени. Отцы уже воевали, пришел их черед. Матери, что-то негромко голося, раскачивались из стороны в сторону. В их глазах застыла боль. Они уже не плакали, слез больше не осталось.

Наступило 8 марта. Я болела ангиной. Вернувшаяся с работы мама сказала, что было торжественное собрание, а теперь идет развлекательная часть. Спросила, что я собираюсь делать — идти в клуб или сидеть дома. Я — дома?! Ни за что! Оделась потеплее, и мы все пошли в клуб. Там уже собрались артисты. Сын Бракаса Таутвидас играл на аккордеоне, все танцевали. Завели плясовую. Старый директор — штаны едва держались на его толстом животе, — пыхтя, сделал круг, потом остановился перед старенькой уборщицей и потоптался перед ней, приглашая на танец. Та взвизгнула, вытащила из рукава носовой платок и пустилась в пляс, при этом груди ее ходуном ходили. Мне понравилось, что директор не увидел ничего зазорного в том, чтобы танцевать с уборщицей. Таутвидас заиграл польку. Мы с Римантасом пошли танцевать. За нами последовали артисты — им понравился наш танец.

Домой я вернулась в приподнятом настроении. Мама с Бируте курили. Как-то раз, оставшись одна дома, попробовала и я. Голова закружилась. Было такое чувство, как будто надо мной гудят летящие самолеты. Закрыла глаза. Казалось, что я лежу в поле возле аэродрома, мысли летели в Литву. И так каждый день, когда все уходили, я затягивалась дымом, ложилась и мечтала. Было хорошо, хотя подступал кашель. Я начала курить.

Артист Волжин предложил маме перебраться в кухню его квартиры в актерском общежитии. В каком-то спектакле Волжин спутался и вместо слов «Колхоз — смерть капитализму» сказал «смерть коммунизму», за что и был выслан из Калуги в Сибирь. Тем временем в Калуге умерла его жена, дети боялись переписываться с политическим ссыльным, а он, опасаясь причинить им неприятности, не искал их и ничего о них не знал. Жил один со своим лучшим другом Ральфом — большой немецкой овчаркой. Кухня была такой большой, что мы поставили там две лежанки. На большей спали мы с мамой, на узкой — Римантас. Я начала работать воспитательницей у режиссера Гончарова, женой его была актриса Валерия Кампе, латышка по национальности. У них была шестилетняя дочка Лерочка. Поскольку мы жили в одном общежитии, они звали меня к себе, если им надо было уйти. Они вполне прилично жили. На столе всегда стояла ваза с печеньем и конфетами. Мне становилось плохо при виде этих сладостей, но хозяева никогда не предлагали их мне.

Шло время. Весна была необыкновенная. Отнеся на рынок кое-какие вещи, мы смогли посадить картошку. Еще посеяли горох. Когда лед сошел и по реке поплыли бревна, Римантас одолжил лодку и выловил несколько бревен. Мы их распилили, накололи, и теперь у стены красовалась большая куча дров, серых, блестящих. Каждый вечер я приносила по сто коромысел воды — и для картошки, и для гороха. Ну, а они, словно в знак благодарности, отлично росли. Приятно было смотреть. Но когда мы садились за стол, мама крестилась и глубоко-глубоко вздыхала — не хватало Вайдевутиса. Мы уже стали привыкать к мысли, что его нет в живых. Однажды пришел к нам Бракас и говорит:

— Я знаю, где Вайдевутис.

Мы вскочили, как ошпаренные.

— У доктора Алекнене.

— Так почему же он не идет домой? Господи, что с ним? — переполошились мы.

— Он не ходит, придется привезти…

Мы все тут же помчались к Алекнене. В кресле на колесиках, в котором увезли парализованного свекра Алекнене, сидел мой брат. Да, это был Вайдевутис! Хотя встреться он мне на улице, я бы не узнала его. Он страшно располнел, щеки будто надутые, даже блестят. Увидев нас, заплакал. Он что-то мычал, а по щекам текли слезы…

— Что с тобой, Вайдевутис? — обняв его ноги, рыдала мама.

Все мы плакали.

— Он парализован и распух, — объяснила Алекнене. — И говорить не может — горло тоже парализовано.

Кто-то сразу разыскал двухколесную тележку, на которой местные жители возили все, что было не под силу нести. Мы привезли Вайдевутиса домой. Погода была теплая, солнечная, а он в валенках. Когда хотели снять их, выяснилось, что его ноги страшно