Юность на берегу моря Лаптевых: Воспоминания - Юрате Бичюнайте-Масюлене

Веруте Виленишкене директор клуба принял реквизитором. И попросил еще, чтобы мама и на должность сторожа подыскала кого-нибудь из наших. Он не мог нарадоваться — люди работают от души, послушные, не отговариваются и не пьянствуют.

Суровая сибирская зима все больше вступала в права. Зимней одежды у нас не было. Правда, Римантас привез из Каунаса полушубок жившего у нас двоюродного брата Даумантаса. А я все время носила одну и ту же шубку из серой каракульчи, и, пока таскала камни, весь перед у нее вытерся до голой кожи. Я выглядела в ней, как обезьяна с голым животом. Голову покрывала платком с национальным узором, поверх замшевых чешских ботиночек надевала веревочные лапти, полученные как рабочая обувь еще на каменоломне. Над моими лаптями никто не смеялся, потому что не я одна носила такие, а вот платок был непривычным, и, когда я шла в студию, дети бежали за мной и дразнились. Было очень обидно.

В театре, в столярной мастерской, мама собирала палки и щепки, которых хватало лишь на то, чтобы согреть воду. Стены и потолок нашей комнаты всегда были покрыты толстым слоем инея, сверху свисали сосульки. Прекрасная декорация для дворца в «Снежной королеве»! Мы начали ломать голову, где бы раздобыть топливо. Местные жители весной вылавливали в Оби бревна или заготавливали на зиму кизяки. По дороге в комендатуру, куда мы регулярно ходили регистрироваться, я всегда глазами искала что-нибудь, что можно сжечь. Перед высокими воротами сибирских домов стояли скамейки, на которых в хорошую погоду любили сидеть женщины — лузгать семечки, чесать языки или искать друг у дружки вшей. Кстати, вшей искали охотно, отказывая лишь тем, у кого головы были чистые. «Не интересно», — говорили таким. Мы тоже садились на такую вкопанную в землю скамейку, ухватив снизу, раскачивали ее, а вставая, вытаскивали ножки из земли и оставляли так стоять. Возвращаясь домой, подхватывали скамейку и уносили. Вот и топливо на несколько дней! Мама что-то поменяла на горшок сала — мы сдабривали им картофельный суп. Из кабачков наварили кашу, которая казалась ужасно вкусной даже без сахара. Чтобы она не прокисла, в чуланчике разлили ее на дощечке такими блинами и заморозили. Сахара мы не видели с литовских времен. Раз пришла Галайдина и сказала, что возле их дома лежат колхозные бревна, но уже года три никто их не трогает. Раньше бревна сторожил ее муж, колхоз расплачивался с ним за это ведром картошки в месяц, но муж уже давно помер.

— Может, возьмем по бревну? Ваши ребята и мне помогут — мои-то еще маленькие, им такого бревна с места не сдвинуть…

Это был один из самых страшных вечеров в нашей жизни. Мы с Бируте ходили туда-сюда по улице и сторожили, чтобы нас не застали врасплох. Увидев что-нибудь подозрительное, мы должны были покашлять. Римантас с Вайдевутисом втащили одно бревно в избу Галайдиной. Дети сразу схватили пилу и принялись пилить его. Шел сильный снег, который должен был скрыть следы нашего преступления. Подняв второе бревно, братья потащили его в нашу кухоньку. Однако, к нашему ужасу, оно не поместилось там, и конец остался торчать в дверях. Надо было распилить бревно пополам. Вдруг на улице появился человек верхом на лошади. Мы обмерли. Теперь нам конец — за украденный коробок спичек сажают в тюрьму, что же с нами сделают за бревно? Но человек, оказавшийся милиционером, только спросил нас о ком-то, чьей фамилии мы и не слыхали, а получив ответ, развернулся и уехал. Мама заплакала. По-видимому, никакие бревна его не интересовали. А может, он решил, что они наши. Бревно мы распилили, а чурбаки спрятали в погребе. Но потом осмелели — уж если милиционер ничего не сказал, то соседские бабки знать не знают, что бревна казенные. Римантас с Вайдевутисом сначала накололи дров, потом по частям снесли их в дом. Комната понемногу согревалась, с потолка стало капать, и крупные капли то и дело попадали по макушке или за воротник.

Наконец мама договорилась с директором, что Вайдевутиса возьмут в театр сторожем — как-никак будет сидеть в тепле, а на зарплату все равно ничего не купишь. Пошел он к начальнику каменоломни, положил на стол заявление и в тот же день уже был в театре. Рассказывали, что начальник кричал: «Судить буду!» Но не он первый пугал нас судом. Галайдина подтвердила, что за самовольный уход с работы действительно можно попасть под суд, но чаще за это высчитывают двадцать процентов из зарплаты. А это нас вовсе не волновало.

Приближалось Рождество, а в наш дом пришла новая беда. Принесли повестку из суда. В тот день мы собирались в баню. Вайдевутис пошел прямо в суд, а мама решила идти туда после бани — узнать, сколько процентов будут у него высчитывать. Вернулась в слезах:

— Вайдевутиса осудили. Встретила его уже на улице: солдаты вели его в тюрьму, где ему предстоит отсидеть четыре месяца. Вайдевутис сказал, что почти ничего не понял, говорил в основном директор каменоломни. Я бросилась в суд, там сказали, что отбывать наказание он будет в Барнауле, потому что в Камне нет тюрьмы. «Ничего, посидит, другим урок будет, а то совсем распустились, будто на вас законы не распространяются», — добавил судья.

Это случилось 15 декабря 1941 года. Немного позже удалось выяснить, что под Новый год всех узников пешком погонят за двести километров в Барнаул. Актриса Генералова дала старые валенки, шерстяные носки и рукавицы своего покойного мужа. Мама на базаре что-то выменяла на тулуп. Принадлежал он, наверно, трактористу, потому что лоснился так, словно был отлакирован. Впервые за все время нам выдали по двести граммов сахара, который мы весь отложили для Вайдевутиса. Конвой погнал брата в Барнаул, и он словно сквозь землю провалился. Куда только мама ни обращалась, куда ни писала — отовсюду приходил один и тот же ответ: «Такого не было и нет».

Новый год мы решили встречать в театре, в столярной мастерской. В буфете удалось купить морс, то есть окрашенную чем-то в розовый цвет и подслащенную сахарином воду, и пряники, покрытые мятной глазурью. В столярной мастерской работали два старика: один — Петрович, другой — Каллистратович. Их фамилии знала, наверно, только кассирша. Каллистратович жил с дочерью, которая работала в столовой и купила ему бутылку водки. Голос