Юность на берегу моря Лаптевых: Воспоминания - Юрате Бичюнайте-Масюлене

Мне дали лошадь с телегой, Римантасу — вилы и велели ехать вслед за другими вывозить пшеницу с поля. Римантас нагрузил телегу, а я стала понукать лошадь: «Но-о-о!» Та оглянулась, посмотрела на телегу и ни с места. «Может, бедняге не под силу?» — подумала я, увидев, что шерсти на спине у нее совсем нет, а из-под толстого слоя коросты сочится гной. Лошади, как и люди, были на фронте. В тылу остались только слепые, хромые да хворые. Еще раньше я приметила, что русские всегда матерятся, понукая лошадь. Попробовала выругаться и я: «Но-о!!! Редиска и капуста!» Лошадь дернула, телега тронулась с места. Пшеничные колосья были желтые, крупные. Маленькие дети шли по полю, по двое волоча сумку, и складывали в нее оставшиеся на земле колоски. Дорого, очень дорого было тогда каждое зернышко. И мы уже знали цену хлебу. Вспомнилось, как папа говаривал: «Хлеб — это все. Куском хлеба можно миром управлять». Нам его слова казались в ту пору смешными. Папа умел ценить хлеб: когда он учился в Петрограде, была революция, голод и он ходил за четырнадцать километров к какому-то ксендзу есть суп.

Наконец нас отпустили домой. Заработанное — по пять килограммов зерна — получим в Камне. Устроились мы с Римантасом на зерне, едем и мечтаем: как хорошо было бы привезти зерно хотя бы в карманах! Знали бы, прихватили бы с собой мешочек, насыпали туда зерна, да и выбросили бы по дороге, а потом пришли бы и подобрали, не так уж это и далеко. Смололи бы, кашу сварили. Может, в карманы штанов насыпать? Хоть бы чуть-чуть. Или в штаны — у них внизу резинки. Но лучше ничего не брать: поймают — тогда тюрьма. И мама не порадовалась бы краденому зерну. Да и других обижать не хотелось, тех, кому еще хуже, чем нам, вон их теперь сколько. Перед глазами стояли истощенные, замотанные в лохмотья дети с большими сумками… Лошадь едва плелась, старая небось. Ей тоже было тяжело. Возница остановил ее — пускай отдохнет.

— А вы, ребята, ступайте нарвите подсолнухов, семечками угоститесь, — сказал он нам.

Сколько хватал глаз, тянулось поле еще цветущих подсолнухов. Сломали несколько головок с крупными, жирными зернами. Снова тронулись. Мы лузгали семечки, и дорога казалась короче. На горизонте показалась пожарная каланча нашего Камня. Иногда мы спрыгивали с телеги, чтобы лошади было полегче. Возница был старым, молчаливым человеком. Он знал, что мы почти совсем не знаем русского, потому, может, и не заговаривал с нами. До города было уже рукой подать, а пункт приема зерна был за городом, и мы сказали, что сойдем здесь. Возница обернулся к нам:

— Зерна не взяли?

— Нет, получим в городе, — ответил Римантас.

— Честные люди! — сказал колхозник и снял шапку.

Вернувшись домой, мы рассказали обо всем маме. Она похвалила нас:

— Хоть нам и очень трудно приходится, но поступили вы правильно. Чем хуже другие, у которых нет возможности зачерпнуть зерна? Может, эти несколько не взятых вами горстей спасут кого-то от голодной смерти.

Было отрадно сознавать, что мы не поддались соблазну. Все вокруг жили очень бедно. Вон соседка Галайдина рассказывала, что этой зимой в сорока километрах от Камня, в колхозе, где жила ее сестра, был голод. Колхоз не выполнил план, и пришлось весь собранный урожай отдать государству. Себе ничего нельзя было оставить. «Услыхала я от людей, что в том колхозе, где живет моя сестра с семьей, голодают. Хоть я и сама с тремя детьми без мужа третий год мучаюсь, но насушила сухарей, завернула в платочек и пошла сестру спасать. Иду по деревне, а на душе кошки скребут — тихо, как на кладбище, ни собачьего лая, ни человеческого голоса не доносится. Отворила дверь сестриного дома — сидит за столом зять, распухший, будто отъевшийся, а на печке трое детишек, как тени, — пальчики в рот засунули, собственную кровушку сосут. Я едва на ногах удержалась — не думала такую страшную картину увидеть. „Какая ты красивая, какая жирная“, — просипел зять и пошел на меня. Я легонько толкнула его, он упал, детишки что-то мычат, тянут ко мне свои обгрызанные, окровавленные пальчики. „Где моя сестра?“ — кричу. „Померла, мы ее уже съели“. Бросила я сухари на стол и выбежала. Потом уже узнала, что все они померли: зять сухарей объелся, а дети — от голода. Не могла я тех детишек к себе взять, у самой в доме три голодных рта ждали…»

У Галайдиной было трое маленьких детей — Ваня, Коля и Маша, которую мы звали Марите. Заходили эти детишки к нам и удивленно разглядывали нас и наши вещи. Когда я раскрыла зонтик, дети испуганно отскочили, а когда объяснила, зачем он нужен, то они стали то и дело просить: «Тетя, дайте зонтик поносить!» Раскрывали его и по очереди ходили с ним вокруг дома. Однажды я вытащила свою красную сумочку, чтобы полюбоваться на нее. У Маши аж дух захватило, она выпучила глаза, схватила ее и поцеловала. «Господи, как красиво, Господи, в жизни такой красоты не видела!» — лепетала девочка. «Когда поеду в Литву, подарю эту сумочку тебе», — пообещала я. Маша с недоверием смотрела то на маму, то на меня. Моя мама стояла, улыбаясь, возле печки и серебряным половником помешивала щи.

Больше я не могла работать на кирпичном заводе, в локтях руки не разгибались. Меня взяли в больницу, наложили гипс и стянули локти бинтами. Руки в конце концов распрямились. Со мной вместе лежала одна веселая старушка. Как-то раз русская женщина, приехавшая навестить свою больную дочь, угостила старушку привезенными из Алма-Аты яблоками. Та, откусив кусочек, восхитилась: «Господи, какой же вкусный помидор! В жизни таких не ела!» В Алтайском крае в самом деле не было ни одной яблони. Берега Оби поросли кустами смородины и облепихи. Нас удивляло, что местные жители переплывают на другой берег реки и собирают там ягоды, вместо того чтобы привезти саженцы смородины и посадить их вдоль всех заборов. Удивляло и то, что они месят ногами грязь, но улицы не мостят, даже перед своим домом, хотя кругом полно камней.

После моего возвращения из больницы мама попросила директора, чтобы мне дали работу полегче. Тот лишь выругался: «Кулаки проклятые!» Вскоре ему пришла повестка