Юность на берегу моря Лаптевых: Воспоминания - Юрате Бичюнайте-Масюлене

влез на стол, Миша нарезает арбузы, а мы уплетаем за обе щеки, да так, что за ушами трещит. Гена все тянет пальчики и просит «дай», съедает и снова «дай». Стол был с наклоном, и у Гены из краника переваренный арбузный сок тонкой струйкой стекал на пол. Скоро и мы, наевшись досыта, стали то и дело выбегать во двор. Мы и не поняли, что это была наша первая кража.

Сторожа призвали на войну. «Береги Гену, если с ним что случится, не жди обратно», — пригрозил он жене и, прихватив с собой нарисованные мною портретики сына, уехал. Осталась хозяйка с двумя малыми детьми и коровой Машей. Однажды Гена опрокинул на себя кипящий самовар. Помучился, помучился, да и помер. Скоро несчастная женщина получила похоронку на мужа.

Как-то раз, в воскресенье, мы встретили на базаре двух женщин, которых никогда прежде в Камне не видели. Они сказали, что приехали из Барнаула. Между собой они разговаривали по-литовски, и мы стали их расспрашивать, кого еще из литовцев они знают в Барнауле. Выяснилось, что туда привезли Веруте Виленишкене, дочь маминого брата Антанаса Намикаса, с маленьким сыночком Юргинасом, как мы его звали, хотя его настоящее имя было Юргис. Второй сын, Гинтарас, там умер. Мужа Веруте, врача Юргиса Виленишкиса, разлучили с семьей и увезли в лагерь. В Камне-на-Оби жил его брат Йонас. Только он мог просить, чтобы Веруте разрешили перебраться в Камень, потому что мы не могли доказать свое родство с ней. Просьбу Йонаса удовлетворили, и Веруте с Юргинасом поселились с семьей Йонаса Виленишкиса. Никаких документов у нас не было, только заменяющие паспорта справки, в которых было указано, что они выданы такому-то спецпереселенцу вместо паспорта, что этот спецпереселенец не имеет права покинуть указанное место и раз в месяц должен отмечаться в комендатуре. Там на каждого была заведена карточка с фотографией. Пошли мы раз отмечаться, и одновременно туда пришла пожилая литовка по фамилии Лейкуте. Комендант спрашивает:

— Как твоя фамилия?

— Моя фамилия Лейкуте, — отвечает она по-литовски.

— Лей-ку-ве-не? — уточняет он, перебирая карточки.

— Да нет, господин хороший, я же сказала — Лейкуте, надо же быть таким дурным, Лейкувене — это же жена моего брата.

— Жена брата? — уловил он родственные русским словам корни.

— Ну вот, наконец-то понял!

— Но это твоя фотокарточка?

— Нет, это карточка жены моего брата, а меня ищи дальше.

— Дальше? Может, это твоя?

— А вот это моя.

Один не знал литовского, другая — русского, но все-таки договорились.

В комендатуре мы встречались и с другими литовцами. Как-то раз мы заметили, что давно не видно Коцинене и Валёнене. Поговаривали, что они сбежали в Литву. Но как убежишь без русского языка?! Но кто-то вспомнил, что Коцинене по национальности русская, а замуж вышла за литовского еврея, хозяина ювелирного магазина.

Приехала Веруте и рассказала, как в Барнауле хоронили одинокого литовца-инженера, фамилии она не помнила. Явился, говорит, комендант — представитель властей, привез деревянное корыто. Уложили тело, сверху постелили доску, только никак прибить не удается, втискивают, втискивают покойника, но тот все вылезает. Решили выбросить опилки. Пока переворачивали труп, у покойника раскрылся рот и блеснули золотые зубы. Заметив их, комендант крикнул: «Золото в землю? Никогда. Это государственная собственность!» Принес щипцы, выдернул золотые зубы, ссыпал в свой карман. Снова уложил доску, сел на нее верхом, чтобы не упала, и увез закапывать. Не забыл вернуться за вещами умершего. Собирая их, не уставал повторять: «Именем закона беру, именем закона увожу!» Никто не решился возразить представителю власти.

Мы снимали у цыган маленький домик из комнатушки и кухоньки на Тобольской улице. Приехала директриса и велела нашей семье садиться на подводу. Мы сели и едем, свесив ноги, не зная куда и зачем. Подъехали к кирпичному заводу. Вошь пошла в контору, а вернувшись, говорит:

— Пошли, теперь будете работать здесь!

— Но мы не хотим!

— Хотите, не хотите, никто вас не спрашивает, такое мое решение, тут место исправительных работ. Не держали язык за зубами — поработаете бесплатно, будете знать. Станете болтать — в тюрьму посадим! — Стегнула кнутом лошадь и укатила.

В администрации кирпичного завода нам объяснили: будем делать, что прикажет бригадир. Платить ничего не будут, получим хлебную норму, миску похлебки и соли по потребности. Бригадирша отвела нас к печам, в которых обжигали кирпичи. Их надо было вытаскивать из печей, увозить на тачке и складывать штабелями. Одни вытаскивали, другие увозили, третьи складывали. Мне пришлось руками вытаскивать горячие кирпичи из печи. Выдали пару рукавиц на месяц, порвались они в первый же день. На руках появились раны, лечить которые было некому и нечем. Там же работали два поляка: Ковальский — бывший военный и Слонский — бывший писатель. Они уже знали, что их скоро отпустят домой. Ковальский, которого мы называли раввином за то, что он весь зарос и носил какой-то странный балахон до самой земли, почти совсем не работал. Являлся на работу вовремя, садился, опираясь на штабель кирпичей, и дремал на солнышке. Мама сделала ему замечание, потому что он входил в нашу бригаду, а он флегматично ответил: «Если я хоть пальцем шевельну на пользу советской власти, то буду считать, что совершил преступление». Штабеля кирпичей принимала бригадирша. Принятый штабель она помечала, ставя на него кирпич. Ковальский снимал с нескольких штабелей поставленный ею кирпич и, позвав ее, выдавал за свою работу. Поляки предложили маме и Нашлюнене оформить с ними фиктивный брак, чтобы увезти их из этого ада. Но мама отказалась, опасаясь, что нас, детей, в этой ситуации, скорее всего, не отпустят.

В деревнях остались только женщины, дети и старики. На помощь колхозникам привозили горожан. Уехал Вайдевутис, пришлось ехать и нам с Римантасом, правда в другой колхоз. Мы взяли с собой спальный мешок, сшитый из одеял обоих братьев. В колхозе нас сразу же потрясла такая сцена: в столовой, поставив перед собой пустую миску, сидел старик и ждал своей очереди возле окошка, где разливали суп. К нему подбежал молодой парень и хвать миску у старика из-под носа. Бедняга от неожиданности ахнул и стал просить, чтобы тот вернул ему миску.

— Зачем тебе, старик, похлебка?! Ты все равно скоро подохнешь, а у меня все впереди! — кричал парень.

Нас охватил ужас — такое неуважение к старому человеку! Парень тем временем протиснулся к окошку, ему уже налили супу и дали кусок хлеба. Римантас не выдержал и подошел к наглецу. «Отдай старику», — строго сказал он. Парень еще ухмылялся, но Римантас повторил то