Не воротишься - Надежда Вадимовна Ларионова

Щупальца сжались, так что Аня услышала, как трещат кости, и постаралась расслабиться – чем больше боли, тем ближе конец.

Одно из щупалец наползло ей на ухо, и будто в самом мозгу Аня услышала:

– Не отдавай свое, лучше мое возьми.

Аня хотела закричать, но щупальца уже зажали ей рот, завили глаза и уши, Аня не чувствовала больше ни рук, ни ног, спеленутая в мертвенный холод, она пыталась услышать хотя бы свой пульс, но не слышала.

* * *

Аня проснулась от знакомого металлического щелчка. Раньше, чем она увидела Копыто через темноту, в нос ударил кислый запах перегара. Он стоял на пороге без еды, но с веревкой. Аня подобрала под себя ноги и вжалась в угол.

Копыто шагнул к ней:

– Руки дала, – скрутил петлю.

Снова уедет куда-то. Уедет, а значит, еды не будет точно, будут только ноющие затекшие руки и холод, ведь он не будет топить батарею, а ночью будет… «Холоднее», – подумала Аня и машинально закрыла горло. Память начала возвращаться к ней. Холод. Щупальца. «Возьми мое».

– Руки дала и носом в угол.

Ему уже надоело ждать. Запах перегара качнулся в воздухе, и Аня увидела его лицо близко-близко, бровь с белым шрамом посередине и нос в красных пятнах. Копыто протянул к Ане руки.

И вдруг что-то извне, что-то исходившее из Аниного тела, что-то черное, что-то очень напоминающее… щупальца. Щупальца отдернули его назад, приподняли над полом и приложили об стену. Он повалился набок, тяжело, как мешок с песком.

Он поднял голову и посмотрел на Аню непонимающе. Ане даже стало жалко его на мгновение. Мутное стекло, которое скрывало сегодняшний день от вчерашнего, опустилось, и Аня вспомнила. Как холодные объятья Твари распались, и щупальца опустили ее на пол. И снова внутри головы зазвучал голос: «Ты больше не слабая». Аня поднялась и встала перед Копытом. Впервые во весь рост.

Нижняя челюсть у него медленно опустилась вниз. Щупальца шевелились за ее спиной, трепетали, как крылья. Аня улыбнулась.

– Я больше не слабая.

И взмахнула рукой.

Щупальца впились в него, врезались в жирную, пропитую рожу, стали драть на куски, кромсать, вырывать жилы, давить череп, так, что Аня услышала приятный костяной хруст. Будто треснул под каблуком грецкий орех.

Копыто кричал. Кровь лилась из его ушей, из выдавленных глаз, из порванной шеи. Кровь заливала его грудь и пол темно-красным и бежала темной рекой к Аниным ногам.

* * *

Аня стоит посреди пустынной дороги. За спиной ноет, качаясь на петлях, распахнутая калитка.

Воздух пахнет дождем, прибитой дорожной пылью и напитанной, теплой землей.

Фонари на улице горят желтым, вдалеке на развилке железнодорожных путей мигает электрический глаз светофора. Аня одергивает футболку, заправляет волосы за уши. И, не оглядываясь, идет в сторону станции.

Август 2005

Плоский

Электричка хлопает дверями и отчаливает с плаксивым гудком. Плоский щурится, горячее солнце плещет ему в лицо. Он напяливает на макушку кепку, набирает полную грудь воздуха и шумно выдыхает. Вашу ж мамашу, ни черта не поменялось в этой деревне. Все те же дома с ржавыми крышами. Гуськом переползающие пути дачники. Даже козы, белые, пузатые, со стремными немигающими зрачками, – козы те же. Плоский поправляет на плече котомку. Сплевывает на бетонные ступени платформы. И, перепрыгнув через две последние, оказывается наконец на родной земле.

«Ать-два, левой, ать-два, правой. Знакомая дорожка, сколько раз хоженная, с закрытыми глазами найду эту улицу, найду этот дом». Плоский и вправду закрывает глаза и вслушивается в звуки поселка. Стучат вдалеке колеса поезда. Гудят машины на шоссе. Хлюпают по лужам чьи-то визгливые дети. «Вот пиздюки, – сам не понимая почему, радуется Плоский. – Житуха кипит, будь она неладна, и вокруг – какая-никакая, но воля же! Сейчас дельце сделаем и, ух, заживем!»

«Ать-два, левой, ать-два, правой».

Он замедляет шаг, отдаляется, но не может перестать смотреть. Когда он был в поселке в последний раз, они еще на свет не родились. Дети нового тысячелетия. Какого они года, двухтысячного? Или, может, две тысячи первого? Пацанята оглядываются – что за странный дядька уставился на них? Плоский машет им – идите по своим детсадовским делам. И держитесь от таких дядей, как он, подальше. Как можно дальше. Плоский опускает руку в карман штанов и осторожно гладит нож. Лезвие прощупывается через тряпочку. Острое, сам заточил о поребрик, пока ждал электричку гребаных два часа. Перепутал ветки, уехал на Оредеж. Уж чего-чего, а с электричками ему мудохаться раньше не приходилось.

У пахана была своя тачка, у них с Гогой – своя, «копейка», но все же. Интересно, а куда делся паханский «мерин»? Плоский ожидал его увидеть сразу за поворотом, черный, блестящий, как гадюка на солнцепеке. Наверняка теперь пахан на другом гоняет, а «мерин» отошел к Гоге. Или Гога так поднялся, что ему не в масть подбирать объедки с барского стола? Хотя от таких-то объедков кто откажется. Плоский причмокивает. До чего хороша была тачка, куда лучше цыганской телки. Как ее звали, малолетку эту? Он в паханские дела не лез, пущай, раз муха в причинное место ужалила, побегает, авось и перебесится. Перебесился ли?

За поворотом уже видна крыша дома. Плоский щурится. «Мерина» не видать. Да и вообще, улица изменилась, поставили на углу новую колонку, синюю, неприятного такого ментовского цвета. Как рубашка у его адвоката по УДО. Адвокат сам был какой-то синенький, глазки малипусьные. А губе-хи красные, покусанные – их Плоский особенно запомнил. Губехи шлепают: «Ой, Нестор Андреевич, ой, не знаю даже, чем вам еще подсобить, вы же все бумажки просите, бумажками одними сыт не будешь, вот если бы мы с вами договорились».

Договорились. А как договориться, если он сидит уже шестой год, как опущенный, ни одной ходки не было такой поганой, ни одной, чтобы совсем зону не грели, чтобы даже не вспомнили, ни ответа, ни привета, давай, Нестор Андреевич, как мужик, работай и не питюкай тут.

Так и сидел до царского указа, без малого четырнадцать лет накапало.

Перед Плоским будто из ниоткуда вырастает нехилый такой особняк.

«Оба-на. Какие хоромы. Неужто теперь тут пахан обитает?» – Плоский замирает и обводит особняк взглядом – колонны, балкончик кованый, какие-то то ли бабы сисястые, то ли кто козырек подпирают. За забором в два человеческих роста слышится неразборчивая перебранка. Как будто и вправду на цыганском.

Плоский снова сует руку в карман и поглаживает нож – ух, родненький, не подведи. Плоский подходит к воротам, на