Не воротишься - Надежда Вадимовна Ларионова

воротах, как будто на палубе пиратского корабля, колокол с веревкой. Хочется скорей ударить в него, заорать: «Эй, открывайте, черти, ваша мама пришла, с зоны весточку принесла!» – Плоский заносит руку и…

– Ба, какие люди!

Кто-то окликает его. То ли кашель, то ли карканье за спиной. Плоский оборачивается.

Посреди дороги стоит пахан.

– Плоский, ты, что ли?

Под глазами у пахана круги. Не круги, два черных фонаря. Рожа серая, рубаха серая, в пятнах зеленой жэковской краски.

– Ну, думал, кончили тебя. А ты вон огурцом, че, с курорта отпустили, что ли?

– С курорта, ага.

Плоский ищет слова. Рассматривает паханский беззубый рот. Пахан чешет заросшую щеку. Подбородок аж трясется от радости.

– Ты че завис-то? Дорогу забыл? Я за жратвой вышел, смотрю, водишь жалом у дома аксенского, че, думаю, хочет он? Аксенов-то мне денег давал, за стройкой присматривать, а как достроил, так иногда даже здоровается, вот с какими людьми дело имею, серьезными.

– Аксенского?

– Ну. Аксенов, накупил тут магазинов в поселке. У рынка новый продуктовый поставил, теперь вот и за частное жилье взялся.

– А ты что же, не у дел теперь?

Плоский понимает, что сглупил, ох как сглупил, сейчас пахан сам выхватит из-за пазухи перо, чирк – и нет Плоского, отгулял, поминай как звали. Но пахан только смеется. Смотрит искоса – о каких делах речь?

– Дела у меня теперь дома все.

Плоский смотрит непонимающе. Пахан сворачивает на тропинку к дому. Походка у него совсем стариковская, хотя ему – сколько? Полтинник, не больше.

Плоский оступается, едва не наступает на торчащий из земли ржавый гвоздь и наконец замечает, что стало с участком. Тут что, мусоровоз опрокинулся? Будто оказались посреди свалки. Была такая одна, за поселком, туда свозили строительный мусор, старье, которое никому не сдалось, диваны с ржавыми пружинами из всех щелей, покрышки и все то, что нельзя было сжечь или сдать на металлолом.

Пахан бурчит: «Глядите, царь-батюшка гневается. Может, и спать на перинке изволите?» Плоский трясет головой. Нет, это какой-то сон. Неужели дела так плохо пошли, что дом превратился в лавку старьевщика, а пахан теперь что, бутылки собирает?

Пахан в это время отпирает дверь. Закрыта на тяжелый навесной замок. Дурак, что ли? Кто к такому бомжу полезет? Машет – заходи, не торчи на пороге. Пахан, когда-то веселый бугай с метровыми плечами, втискивается в дверной проем и заползает в сени, что краб в свою нору.

Плоский втягивает голову в плечи – балка на входе в коридор почти чиркает по макушке.

Он опускает глаза на пол и едва не блюет от омерзения, пол тут, кажется, не мыли несколько лет. Пахан гостеприимно предлагает повесить куртку, но Плоский только кривится и подтягивает рукава. Не хочется с самого утра изговняться. Да и куртка у него одна-единственная.

Дом похож на крысиную нору. Дом, где слишком много сломанной мебели, каких-то тюков и кресел с нацеленными сверху заплесневелыми подушками. В уличном сортире пахнет приятней, чем в этой норе.

А ведь в этой комнате раньше стоял холодос с пивом, роскошный диван, слишком роскошный для типового совкового дома (натуральная кожа, кони под подлокотниками, львиные лапы, пахан выбрал, понятное дело), а за диваном висел жемчужно-золотой Христос с грустными глазами. Между комнатами были красные шторки, как в борделе, а за шторками в одной из комнат стояла круглая паханская кровать, а в другой – два дивана для Гоги и Плоского и, понятное дело, телик и сервант с бухлом. Лестница на второй этаж была завалена хламом, прямо как сейчас, но хлам этот был тоже для дела, пакеты, инструменты. А на второй этаж только пахан поднимался иногда – покурить, подумать в одиночку.

– Плоский, я все не могу взять в толк, что ты, сучий сын, такого ментам наговорил, что они тебе впаяли пятнаху?

Плоский пожимает плечами и все же опускается в кресло. Кресло скрипит по-щенячьи, и Плоский вздрагивает. Наверное, он так же пищал, когда его «разговаривали».

– Сам-то помнишь тот вечер?

– Когда тебя взяли?

– Когда меня взяли, а ты с Гогой пошел к старой суке, косточки ей хотел пересчитать.

Пахан кивает. Конечно, помню.

А Плоский чувствует, как воспоминания засасывают его. Ползут по нему липкими мушиными лапками, трогают хоботками, залезают в уши, в нос, заполняют глаза. Плоский зажмуривается.

Тот вечер был душный, влажный, аж в горле першило. Плоский не мог понять, то ли товар был так себе, или, может, это его нутро восставало против того, чтобы Плоский быстрым легким шагом спускался по Молодежной, не замечая, как в сумраке между деревьев движутся две человеческие тени. Тени ждали его у крыльца, выскочили, скрутили, он даже пикнуть не успел, прорычали: «Лучше молчи». Он брыкался, конечно, но у теней были сильные абмальи руки и в бок холодным дулом тыкался ствол. Плоского развели, как девочку. Нагрели по самое небалуй. Взяли ровно в тот момент, когда он сам решил надышаться порошком и нес за пазухой всю их недельную выручку. «Где товар? – В боку заболело. – «Если сдашь бегунков, скосим срок до десятки». Плоский был под кайфом. Этим легко оправдать что угодно. У бегунков нашли достаточно, чтобы впаять каждому по шесть лет и пятнадцать – самому Плоскому как самопровозглашенному главарю. Сколько же раз после он жалел, что прикрыл пахану зад. Прикрыл зад ему, а себя позволил отыметь по полной.

– Я ж для тебя, пахан, сделал это. Думал, оценишь. А ты. Фуфлыжник. Кинул меня. Гогу кинул, видать, тоже. Где он? Где он теперь, бомжует тоже? Или помер? Или ты его грохнул?

Пахан хлопает ладонями по голым коленям и смеется. Трясет головой – тоже мне, придумал.

– Гога в сумасшедшем доме теперь. Так и не отошел от увиденного.

Плоский пытается вспомнить Гогин взгляд. Правда, он был такой пустой, такой сбрендивший, что Гогу упекли в дурку?

– Хотя правда в том, что ничего этот дылэно не видел. Хотя говорит, что самому черту в глаза заглянул.

– А ты?

Пахан поднимает глаза, улыбается. И Плоский чувствует, как струйка холодного пота течет по спине.

– А я постоянно смотрю.

Плоский глядит в его глаза в полутьме комнаты, красноватые, то ли от штор, то ли от полопавшихся сосудов, то ли от странных, дрожащих огоньков на самом дне, в самой глубине его зрачков.

А потом пахан подпрыгивает, хохочет, принимается шуровать по комнате:

– Ладно тебе, Плоский, шучу я, вот ты дебил суеверный, давай выпьем, давай я тебе поляну накрою, все же за встречу-то надо выпить, надо же?