Не воротишься - Надежда Вадимовна Ларионова

class="p1">И струна внутри расслабляется, и Плоский выдыхает и позволяет даже пахану наклониться к лицу, дыхнуть кислым, стукнуться лбами. Вот он вроде и не сбрендивший старик больше, а все тот же пахан, только его встряхнуть надо как следует.

* * *

Солнце припекает, щиплет щеки и нос, Плоский наклоняет козырек кепки, и она едва не слетает прямо в пыль и мазут. Ноздри внутри тоже щиплет, но только от мазутной вони. Надо было остаться в продуктовом. Там хоть и воняло плесенью в подсобке, но было тихо и прохладно, а не как здесь – под боком станция, гремят колесами электрички, а еще ближе, чем поездной грохот, гомон других рабочих. «Понабрали чурбанов», – думает Плоский и демонстративно вытирает грязные ладони об форменные штаны. Прораб, такой же краснолицый чурбан с беличьими глазами, зыркает на него и бросает что-то неразборчивое. А потом кивает в сторону лопаты – че бросил, подымай и вперед, платим не за часы, а за объем выполненных работ. «Я понятно объясняю?» – говорят в голове сразу два голоса, адвоката по УДО и нового нанимателя. Чурбан подходит ближе, смотрит на Плоского в упор: че стоим, прохлаждаемся? Плоский сбрасывает перчатки, стаскивает казенные штаны. Разводят меня, как лоха, сам пусть спину гнет, нашелся, тоже мне, надзиратель. Чурбан орет ему в спину, но Плоский не останавливается. Идет и идет вперед, к рыночной площади.

На площади толкотня, дачники приперлись на выходные, и кажется, что так вечно будет, что вечно поселок будет гудеть, как пчелиный улей, не замолкая ни днем ни ночью. Но Плоский знает, что это не так. Пройдет месяц, и даже если сентябрь будет теплый, необычно теплый для наших мест, на многих дачных домиках появятся тяжелые навесные замки. И Плоский уже приглядывается, крутит в голове «а что, если», перебирает варианты. Может, дождаться конца сентября, когда все разъедутся и на поселок опустится тьма, и ломануть такой домик? Там, авось, магнитофон, телевизор – да что еще нынче держат на дачах, что-то свозят специально, что-то забывают, но неужели Плоский не найдет что продать?

Надо обмозговать, хорошенько обмозговать. Но и на такое дельце лучше не идти в одиночку. Плоский пробирается между рядами, продавцы, тоже краснолицые и мелкоглазые, смотрят на него с опасением, бабульки с зеленухой жмут губы – как будто он уже слямзил что-то. Плоский выходит к вещевым рядам и наконец – снова-здорово! Цыганки с россыпью бурых дубовых веников.

– Эй, – бросает Плоскому та, что стоит за прилавком. Высокая, на плечах красно-черный платок.

– Че?

Из-за плеча у цыганки появляется парень, мелкий, патлатый. Вперивает в Плоского черные глаза.

– Ты – Плоский?

Плоский мотает головой неопределенно – ну, допустим, я.

Парень машет, а ну, поговорить надо. Тащит Плоского к сортирам, жмется, шепчет, что не расслышать ни хрена.

– Эт че за пидорские замашки? – гудит Плоский. Ему совсем не нравятся эти мелкие злые глаза.

– Я тебя спрашиваю, какие у тебя с Копытом дела? Что ты вокруг него ошиваешься?

Плоский не сразу понимает, о чем он. То ли голову напекло, то ли новая паханская кличка никак не уляжется в голове.

– У нас свои дела, у тебя свои. Держись от него подальше.

Плоский тоже наклоняется. И старательно выговаривает каждое слово:

– Ты б не бычил на меня, уважаемый. Он давно уже не в твоем таборе. Так что не лезь.

– Он уже ни в чьем таборе.

– Бывай, сам разберусь.

– И от места откажись, откажись, пока не поздно. Старуха свой долг уплатила, а у тебя перед нами долгов нет. Пока нет.

Плоский хохочет – за идиота меня держишь, цыган? Такая работенка не пыльная, деньга хорошая, а ты мне «откажись»?

– Свали с моей дороги.

Парень отступает. Смотрит на Плоского как будто с жалостью. А потом еле слышно говорит что-то на своем. И Плоский почему-то думает – это значит: «Я тебя предупреждал».

* * *

Пахан сидит перед огромным совковым телевизором. На черно-белом экране скачут головы ведущих новостей, но помехи такие сильные, что телевизор рычит и можно разобрать только куцые обрывки фраз.

Когда Плоский хлопает дверью, пахан поворачивает ухо к экрану, будто в самом деле пытается разобрать, что там говорят.

– Вырубай шарманку, я принес пожрать.

Пахан послушно вырубает и бросается на еду. «Жрет, как пес, – думает Плоский. – Я и сам, наверное, так же выгляжу». Такой же заросший. Единственная куртка быстро износилась и стала похожа на один из грязных, драных прикидов пахана.

Пахан жадно ест и так же жадно пьет. Льет водку прямо в горло, не разливая на стопки. Плоскому это не нравится. Не нравится, что он тоже звереет с ним рядом. Только что на людей не кидается. Но это пока. От пахана вот люди сами держатся подальше. Обходят его нору, на улице отводят глаза. То ли пугаются шрама через всю рожу. То ли боятся, что он вдруг начнет, как бывало даже среди ночи, бубнить неразборчиво, махать руками. Плоский рад был бы хоть ночью побыть в одиночестве, потупить в стену, послушать, как в животе с урчанием переваривается с потом добытый ужин. Но спать в бывшей их с Гогой комнате оказалось невозможно. Не потому, что там воняло больше, чем в остальном доме, хотя и это тоже. И не потому, что ночи были холодные, а из разбитого окна тянул сквозняк. Нет. В этой спальне он слышал голоса.

Сначала он думал, что ему просто приснился кошмар. Наслушался на ночь паханских россказней про старую ведьму и ее чудовище. Наслушался и какой-то частью воспаленного мозга даже поверил.

Но голоса вернулись следующей ночью. И ночью после нее. Плоский думал, а что, если выключить паханский телевизор с его белым шумом неразборчивых голосов? Может, и днем тогда тоже он услышит их? Голоса на краю сознания, тонкие, писклявые. Исходящие отовсюду или из него самого?

Он принес этот сон пахану. Краснел, как девочка, пока рассказывал, что чуть не обосрался, когда проснулся будто от женского крика. Пахан, конечно, заржал, да так заразительно, что Плоский не заметил, как сам стал смеяться над собственной дуростью.

– Твари, – сказал наконец пахан, утирая глаза.

Плоский посмотрел на него непонимающе.

– Крысы. Плоский, а ты что подумал?

Плоский затряс головой. Да, точно, крысы ж дерутся иногда, а голоса правда такие тонкие, совсем крысиные, совсем фляга засвистела у него, раз крысий вопль принял за человеческий.

– Ты б кончал тогда заливать пургу свою, может, и не чудилось бы всякое.

Пахан кивнул. Но заливать не кончил. В