Не воротишься - Надежда Вадимовна Ларионова

ночам становится холоднее. И они жмутся друг к другу, они строят планы побега, но раз за разом получают тумаки. А потом Копыто придумывает привязывать их по разным углам за трубу, идущую по контуру подвала. Когда становится совсем холодно и труба начинает нагреваться, Ляля даже обжигает ногу, во сне привалившись к ней слишком близко.

Они худеют, они начинают бояться каждого шороха. Дом стоит в низине, распластанный, раскорячившийся двумя своими входами – крыльцом на поселковую улицу, от которого краснеет отсыпанная кирпичом дорожка, и крыльцом просевшей веранды, выходящей на железнодорожные пути. Кто вообще придумал так строить веранды, шаткие, дребезжащие, будто старухи на остановках общественного транспорта? Каждый раз, когда по путям стучит в дальние дали поезд, потом еще несколько минут слышно, как тоненько звенят оконные стекла наверху. Когда Ляля слышит звон, она тихо воет и зажимает уши руками. А Аня думает – она так близко и так далеко от мамы, от мигающего телевизора и вечернего чая. Ищут ли ее? Когда Аня думает об этом, она думает, какие все взрослые глупые, как они могут не знать, что она здесь? Аня злится и глотает злые, горячие слезы.

Скоро лето закончится. Скоро мама уедет с дачи. А потом и вовсе перестанет ее искать.

Когда Ляля не в бреду от непроходящего озноба и жара, она твердит, что их вот-вот спасет, их обязательно спасет ее дядя милиционер. А Турана целями днями молчит. Молчит, упершись черными глазами в черный угол, откуда циклопом глядит замок.

* * *

Аня боится холодов. Самый страшный месяц – ноябрь. Когда весь город будто бы забирается в подвал, и небо, серое, из слившихся в единую массу облаков, давит сверху. Теперь вместо неба на Аню давит грубая рука, сжимающая шею, наклоняющая, как надо, качающая туда-сюда, ритмично, без устали, как ветер, качающий облетевшие ветви деревьев. А вокруг – холод, бескрайний холод, от которого сводит мышцы, забитые от ритмичного туда-сюда, сведенные от веревок.

Аня никогда не была послушной. Никогда не закрывала во время этого глаза, даже наоборот. Когда он нависал сверху, она смотрела, выпучив их что есть силы, смотрела, хотя и знала, что он не видит ее взгляд, ненавидящий, проклинающий.

Но чувствует. Не может не чувствовать. Не может не знать, что для него она учит произносить «Отче наш» заново, задом наперед, как какая-то ведьма из «Вия». Пусть хоть это поможет. Пусть ее руки научатся выжигать пламя, лишь бы не сгореть самой. Не стать Лялей. Вечно в горячке, податливой, слабой, смирившийся. Мертвой.

Однажды Аня проснулась и поняла. Никто не плачет. В подвале могильная, страшная тишина. Тураны тогда уже не было с ними.

Ты, да я, да мы с тобой,

Ты, да я, да мы с тобой, —

пела Ляля ласково, положив голову ей на колени.

Аня слушала и жалела, что подол от ее слез снова становится мокрым, а значит, засыпать будет еще холоднее.

– Ляля? – спросила она в тишину – Ляля, дура, спишь?

«Дурами» – только так они друг друга и называли. Три дуры. Дуры, что попались к нему в лапы. Дуры, что не знают, не умеют найти выход, не умеют сломать замок, не умеют повалить Копыто наземь, и бить, душить, терзать зубами, как волчицы, пока он не издохнет. Нет, этого всего они не умеют. Могут только скулить. Плакаться друг другу. «Думаете, меня домой возьмут? Ага! Я ж порченная, как вы не понимаете, порченная я, – воет Турана. – Лучше тут умру». – Дура Турана. Возьмут, куда денутся, а если не возьмут, то ну их в баню. «Будешь со мной жить, хоть на даче, хоть на квартире – Аня зажимает ей, дуре, рот. – Ты дура и есть, у меня квартира, знаешь какая? Три комнаты. И балкон три метра, огроменный, можно дога держать». – «Почему – дога?» – робко вставляет очнувшаяся от дремы Ляля. «А кого еще? Можно тебя», – Аня смеется, тихонько, так, чтобы только в груди щекотало, чтоб он не услышал. Чтоб не подумал, что они свыклись. А Турана фукает, собак дома держать не принято, трясет головой – харам это, мол, харам.

Аня ощупывает каждый метр подвала и наконец натыкается на нее. На ее окоченевшее уже тело. Ведь самой Ляли, да, Аня верит, Ляли тут нет больше. Ляля наверху, с ветром. А тело ее – неподвижная льдина – лежит здесь. Аня читает «Отче наш», по-нормальному, по-христиански. Глаза щиплет. – «Аминь».

А после садится и ждет. Долго. Ужасно долго. Ведь Копыто приходит, когда тело Ляли уже начинает раздуваться и мягчеть.

* * *

В подвале снова становится холоднее, снег надувает в щель под потолком, и каждый день Аня ждет, что у нее начнут отниматься пальцы на ногах. Дни отмерять все сложнее. Раньше, когда они были втроем, можно было даже понять, какой сегодня день недели. С понедельника по пятницу – кормежка утром и вечером. Хорошо. В субботу – баня. Один таз чуть теплой воды на троих. Споры, кто моет волосы на этой неделе. Суббота – единственный день, когда кожа перестает зудеть от грязи, а вонь в подвале становится не такой тошнотворной.

И наконец, воскресенье. Ляля с утра начинала молиться. Если постараться, с улицы можно расслышать колокольный звон к заутрене.

Воскресенье нужно было пережить. День, когда Копыто проводил почти все время с ними в подвале, тискал по углам или таскал за волосы, в зависимости от того, как прошла неделя.

Три холодных сезона назад, в воскресенье, их стало на одну меньше. Аня давно заметила Туранины изменения. Да и как было не заметить? Ее все сильнее мучила тошнота. Их всех иногда рвало, то от подтухшей жижи, которую приносил Копыто. То от страха, когда он, пьяный и злой, приваливался к двери, долго боролся с замком – Ляля причитала и кусала руки, прячась за их спины, Турана стискивала челюсти так, что слышно было, как скрежещут друг о друга зубы, – и вот Копыто, огромный, как бык, втискивался в проем. Аня делала шажок назад, еще и еще, пока впереди не оказывалась одна Турана. Турана, с ее острыми плечиками и черной косой между лопаток. Каждое утро – заплетенной заново, тугой, волосок к волоску. И тогда Копыто зависал над ней, дыша перегаром в ее маленькое личико. А потом бил наотмашь, так что Турана падала тюком на земляной пол. Всхрюкивал и принимался стягивать шорты.

* * *

В тот день, Турана снова встала