Валериан Скворцов - Укради у мертвого смерть

—   Это аморально, — сказал один.

—      Моралью обладают все. По крайней мере изначаль­но, — не позволяя ему развить мысль, сказал Джефри. — Талантом же только избранные. Но не стоит им жертвовать ради морали.

Вытянув шеи, университетские выпускники наблюдали, как из своей глубины экран выбрасывает текст, начинаю­щийся латинскими цифрами.

—     Невероятно, — сказал бородатый, перевернувшись на бок, чтобы удобнее смотреть. — Кто-то теперь перебивает нас... Как встречный удар! Это замечательно, господин Пиватски!

Джефри не любил восторгов, вообще волнений, эмоцио­нальных стрессов. Чтобы погасить нервный подъем, он про­чел короткую лекцию о подслушивании электронного шепо­та компьютеров. Вопросов относительно моральной оценки такого рода операций больше не последовало. Интерес раз­горался. Джефри особо наблюдал за бородатым. Парень представлялся находкой для Клео и Бруно.

На сероватом экране отлились строчки. Всем понадоби­лось время вникнуть в английский текст, и поэтому Джефри рассмеялся еще до того, как немцы сообразили, в чем дело.

«Черт тебя побери, Джефри, и твою сходку тоже, — мер­цал текст. — У меня есть новость. Позвони. Пока же для развлечения передаю несколько пассажей из сегодняшней финансовой колонки «Стрейтс тайме», сочиненной Барба­рой Чунг. Текст...»

—   Это импульс с компьютера, передаваемый из Сингапу­ра по телефону на номер аппарата, которым мы манипули­ровали, — сказал Джефри.

—   Мы гордились, что заграбастали кого-то, а заграбаста­ли-то нас, — отозвался бородатый.

—    Успокойтесь, — сказал Джефри. — Из Сингапура нас не отлавливали. Там знали эти телефоны... Попробовали но­мер в моей комнате, а затем решили поискать здесь.

Он выдал на клавиатуре команду компьютеру забрать информацию с телефона в память.

—       Наша встреча завершается, мои молодые коллеги. Спасибо. Каждый получит уведомление о ее последствиях. Не сочтите навязчивым повторение просьбы относительно доверительного характера моего интереса к вам, вашего — ко мне. Спасибо и до свидания! Желаю больших успехов!

Бородатый задержался у двери, покручивая ручку, как бы пробуя, захлопнется ли она за ним. Джефри приметил те­перь, что брюки на нем со складкой и кремовые ботинки тщательно начищены.

—     Господин Пиватски, — сказал он, прокашлявшись. — Мне нравится это занятие. Я считаю ваш интерес к нашему клубу «хаккеров», любителей-перехватчиков компьютерных данных, честью для пас. Я бы хотел заполучить работу у вас, если она такого рода.

—   Не скрою, приятно слышать...

Бородатый просительно смотрел из коридора, пока не закрылась дверь.

Твои ботинки выдают тебя, подумал Джефри. Можешь натянуть вместо черных хоть зеленые штиблеты, но надра­ить их ты не забудешь, потому что это вбили в военном училище, куда ты пришел, наверное, к тому же из деревни. Военные разведки всего мира — карьера для провинциалов. В политических заведениях больше столичных ребят. Это Джефри усвоил вполне.

Джефри Пиватски, бывший летчик ВВС, усвоил это за шахматными партиями с человеком, формально считав­шимся капелланом пультовиков, имеющих допуск к запуску боевых ракет с площадок близ Штутгарта. Сближало их от­вращение ко всякого рода развлечениям. У капеллана оно, конечно, носило идеологический характер. А Джефри это отвращение привила первая жена, добившаяся для него пе­ревода после летного училища в ракетные войска, модные и хорошо оплачиваемые, к тому же стоявшие в Европе. Через год гарнизонной жизни он выродился в полнейшего, как тогда говорили, социального выпивоху, последним уходив­шим с вечеринок, на которых оказывался кто-нибудь с гене­ральскими погонами или обратным авиабилетом в Вашин­гтон. Джефри приучился после возлияний читать в постели. Ему казалось, что возбужденное состояние помогает острее переживать содержание книги.

Потом началось бегство от этой жизни.

Внезапно он догадался, почему люди его круга сбивались в толпу себе подобных. От страха. На одного серьезного офи­цера, одного воспитанного делового человека и одну достой­ную женщину на случавшихся сходках приходилось по пол­тора десятка совсем-совсем иных. У которых, как выразился капеллан пультовиков, страх струился потом, но только как бы с другой стороны кожи, внутри... Положение или богатст­во — не вечны а стало быть, под постоянной угрозой. Уверен­нее чувствовали себя табуном — на вечеринках, теннисных кортах и гольфовых полях. Все оставались на виду. Они нео­сознанно страшились расстаться после рабочего дня. Они не употребляли бы и снотворного, если бы спать укладывались под общее одеяло в одну громадную кровать.

Впрочем, с кроватью, в сущности, так и происходило. Для Джефри — с женой командира полка. Любовь же, приведшая к их браку, началась со слез. Плакала она в спальне его при­ятеля, лейтенанта, предоставившего временный приют. Скомкав чужие простыни вокруг себя, отгородившись ими от Джефри, она плакала и плакала по-настоящему, а не из страха, или каприза, или раздражения. Плакала от несчастья.

—     Что же это, Джеф? — сказала она, успокоившись. — Неужто больше не бывает долгих-долгих разговоров, долгих-долгих прикосновений и поцелуев, мучений и только после этого все остальное? Ты напился, я была пьяная, ты затащил меня сюда как продавщицу, к которой привязался в дискотеке, и вот мы просыпаемся...

Муж Ольги, безупречный профессионал, жесткий, спра­ведливый и хитрый, манипулировал подчиненными ради служебных целей. Джефри он держал крепко. В послужном списке капитана значилась драка в баре офицерского клуба. Драка из-за Ольги, когда произнесли двусмысленность в ее адрес. Стоило ли ввязываться? Возможно, Джефри инстин­ктивно защищал не репутацию, а совсем иное, нечто ему самому неясное в женщине, которая не размахивала руками на ходу, не выворачивала ногу бедром вперед, не орала при­ятельнице в дверях насчет ста лет, которые их разлучали, и так далее. Может, муж Ольги раньше Джефри догадался обо веем. Ведь полковнику предстояло защищать свое, а Джефри отнимать.

Дома же, наутро, когда расстался с Ольгой, Джефри не :шал, куда деваться от растерянности.

—   В средние века, — разглагольствовал он перед женой, — воин заводил панцирь. В прошлой войне обволакивали деци­метровой броней танка. Теперь распихали по бункерам. Нам остается только вставить и повернуть стартовые ключи, сидючи кротами... Ни одна военная цивилизация не распола­гала такой убойной силой, как один я в своем склепе! А философия моя кухонная, древняя и панцирная. Президент рассуждает, Джойс, на твоем уровне. Ах, милочка, ты мне — эту пакость, так я отвечу вот тем... А ведь речь идет об Аме­рике.

—   Чем это мои рассуждения тебе разонравились? И даже хорошо, что они как у президента...

Джойс понимала его состояние.

—   Ты с похмелья и разозлился, что не добрался самосто­ятельно, заночевал у своего подчиненного... Ты... слабеешь, Джефри. Ты, капитан, водишь дружбу с лейтенантами вме­сто майоров и ввязываешься как петушок в драки. И вообще хочу напомнить, что Америку для того и открывали, чтобы каждый чувствовал себя свободным говорить что хочет и воевать с кем хочет.

—   В том числе и плевать на Америку, — сказал он глупо.

—     В том числе и плевать на Америку, мистер, если эта Америка мешает мне сделать из тебя то, что я хочу сделать. Сначала полковника, потом — увидим... Кстати, это вполне предусмотрено конституцией.

—      Мои предки появились в Америке триста лет назад. Воевали с индейцами и между собой из-за черных, чтобы дать свободу всем, кстати и твоим еврейским родственни­кам, заявившимся на континент намного позже, на гото­венькое... Все казалось обустроенным. Все норовят испор­тить.

—   Ты — расист!

—   Мои предки поднимали страну!

—   Теперь твоя очередь поднимать ракеты!

—   Когда я вербовался в военно-воздушные силы, то не об этом думал. Честный поединок с кубинцем, с русским, са­мим чертом... Честный и во имя Америки...

—   В голубом небе, — ехидно сказала Джойс.

Он грохнул чашку на блюдце.

—   В голубом и чистом небе! Вместо же этого бункер, са­ван. А поднимать ракеты куда? И ведь получим сдачи...

—  Я купила бункер для семьи, Джеф. Там, дома... Придет­ся потратиться.

Большие траты возбуждали ее.

Она подошла к нему. В кимоно без пуговиц. Он вдруг испытал страх. Сказал, что разламывается голова, и пусть она простит. И сообразил, что больше не сможет, во всяком случае в ближайшие дни, заниматься любовью ни с кем, кроме Ольги.