Валериан Скворцов - Укради у мертвого смерть

Не рассчитал Васильев, как теперь понимал Севастьянов, двух моментов. Нервозности кредитного рынка и психоло­гии собственного начальства.

Новый источник кредитования подлил масла в огонь по­купок и перекупок земли, стройматериалов и оборудования. Цены взвинтились, и многие клиенты, скажем так — Ва­сильева, а позже в Москве иначе не говорили, обессилели. Прекращались платы по процентам за кредит, потом по са­мим долгам. Некоторые залоги оказались фиктивными.

Васильев ринулся к фирмам-маткам, чьи дочерние фи­лиалы вымирали на глазах. Севастьянов, работавший с ним, существовал на кофе, чае и сигарах, которыми пичкали днем в конторах, а вечерами страдал за бесконечными обедами, устраивавшимися партнерами. Утром сдавал под расписку подарки, ценою походившие на взятки. Выматывала перепи­ска с Москвой, на которую оставалась ночь...

Для фирм-маток, если сравнивать их с крупными кораб­лями, дочерние предприятия служили «отсеками», которые, получив пробоину и оказавшись затопленными в бурном море частного предпринимательства, оставляли, однако, главной квартире возможность держаться на финансовом плаву. И даже не сбавлять скорости в делах. Некоторые, по­чувствовав несамостоятельность Васильева и Севастьянова, зависящих от московских разрешений, отписали через их голову прямо в министерство напрямую, что-де выплатили все по обязательствам, предоставив соответствующие чеки в руки лично господам Васильеву и Севастьянову. Куда потом подевались финансовые документы, не их дело. Загляните в бухгалтерские книги фирм, там все сказано. Если же в васильевских книгах непорядок, то и спросите с ваших, а не с наших бухгалтеров.

Вскоре, как выражался глава адвокатской фирмы «Ли и Ли», ведшей сингапурские дела Васильева, побили и собаку, чтобы утихомирить хозяина. Севастьянова отозвали в Мос­кву. Дотошно проверяли документы по его командировкам из Сингапура в Бангкок, Джакарту и Гонконг.

—  Старик, не волнуйся. У тебя все чисто, — сказал Семей­ных, три недели читавший подшивки.

—   Я не волнуюсь...

Но когда три недели изучают финансовые отчеты в особо выгороженном помещении, это и три недели всяких разго­воров всяких людей. Васильев, предугадывая такой оборот, сказал Севастьянову в сингапурском аэропорту Чанги перед посадкой в самолет:

—     Деньги не пахнут. Да их и не нюхают. Их считают. Принюхиваются к людям, которые состоят при счете. По­мни это...

Судя по реплике Семейных, сказанной, когда Севастья­нов почти прикрыл за собой дверь отдела, принюхиваться продолжали. Хотя отчитался Васильев по затеянным опера­циям, задуманным профессионально и в общем итоге обер­нувшимся прибыльно, до доллара. Кроме одной. С финансо­вой группой «Ассошиэйтед мерчант бэнк»...

Она и теперь, эта операция, здесь, на даче Васильева, напоминала о себе закладкой в брошенной на письменном столе французской книге «История кредита». Сплющенным между страниц виниловым пакетиком, в которых ресторан «Династия» на сингапурской Орчард-роуд подавал клиентам палочки для еды. На пакетике оповещалось иероглифами: «Мы бросаем вызов. Человек чести обязан принять его... От­ведайте пекинской утки нашего приготовления. И, если за­кажете еще, вы не только побеждаете в дуэли вкусов, вы — получаете скидку!»

Севастьянов и Васильев обедали в «Династии» в компа­нии Ли Тео Ленга, представлявшего «Ассошиэйтед мерчант бэик». Последняя утка по-пекински для Севастьянова. А че­рез год и Васильев вернулся из Сингапура на пенсию.

... Он намотал ремень на запястье, чтобы полистать книж­ку про кредит. Овчарка, сидевшая у ноги, зарычала.

—    Придержите собаку, — попросил участковый в дверях. Бросил взгляд на руки Севастьянова. — Хочу предупредить... Теперь здесь имущество, подлежащее описи, а не вещи ва­шего друга... Все следует опечатать. И так не по правилам...

Севастьянов почувствовал, что краснеет. Положил книж­ку на стол.

—   Не по правилам?

—   Не по правилам. Василич, обнаружив беду, побежал по бестолковости к инспекторам ГАИ за четыре километра... Нам позвонили в отделение, только когда фельдшера отогна­ла собака... Понятых собирали два часа, вас ждали... Разве по правилам?

—   Что ж, что ждали... Я — единственный близкий покой­ному человек.

—   Но вы — не родственник. Василич меня задурил на этот счет... Так что в комиссию вы не включены. Поэтому прошу покинуть дом. Собаку разрешаю увести...

У летнего умывальника во дворе наткнулись на собаково­да.

—   Ах, собачка, такая собачечка! Что же теперь делать, куда подеваться, ай-яй-яй, — запричитал он. Подлаживался к ов­чарке. Собака тянула оскаленную пасть, подергивая крылья­ми ноздрей и черной губой над клыками. От милиционера, наверное, пахло другими собаками.

—   Может, возьмете? — неожиданно для себя спросил Се­вастьянов.

—   Так откуда деньги?

— Бесплатно.

Собаковод оглянулся в сторону сарая, на двери которого участковый клеил полоски бумаги.

—   А можно?

Севастьянов ослабил ремень. Собака впритык обнюхала косолапо стоптанные полуботинки, серые брюки с малино­вым кантом, вскинулась к бахроме на манжете мундира.

За домом хлопнула дверца «скорой». Кто-то крикнул под жужжание стартера: «Мы поехали!» Участковый ответил от сарая: «Давай!»

В опечатываемом сарае стояла моторка Севастьянова с подвесным «Вихрем-30». Васильев предложил там держать.

—    Вот черт, и печати-то у меня нет, — досадовал лейте­нант, когда Севастьянов подошел заявить насчет лодки.

—- Приложите пятак, — сказал он. — Чем-нибудь по­мажьте, хоть пастой из шарикового карандаша, и приложите. Настоящую печать поставите потом... Пятак ведь с гербом.

Участковый вскинул голову.

—   Ох, финансисты...

Шариковый карандаш, однако, взял. Севастьянов ничего не сказал про лодку.

Назад через Волгу перевез собаковод на казенной мото­рке. Овчарка поскуливала на воду.

На платформе Завидово ветер раскачивал единственную горевшую лампочку над расписанием. Электричка из Кали­нина приходила через час десять. Севастьянов сел на скамей­ку и вдруг почти явственно ощутил умирание жизни в себе. Тело будто взрывной волной вознесло, круто и плавно, а сердце осталось внизу, само по себе... Он читал про генети­ческую память. Во сколько лет умирали крестьянские пре­дки? Теперь ему сорок шестой. Наверное, в среднем как раз... Гены вспомнили, что час пришел?

Он посидел, сложившись пополам, как Васильев в шез­лонге, положив лицо в ладони.

Прожектор электрички высветил линялый плакат «Вы­играешь минуту, потеряешь жизнь!» Прыгавший с платфор­мы под колеса паровоза человек экономил минуту и терял жизнь в этом месте с тех пор, как Севастьянов принялся ездить к Васильеву. Впрочем, места были знакомы с детства. Пионерский лагерь, в который его сдавали на три смены, стоял поблизости, в Новомелкове. Утром, днем и вечером там кормили баклажанной икрой, а чтобы ее ели, гоняли на военные игры, после которых нагуливался такой аппетит, что хотелось сгрызть алюминиевую ложку. На ее серовато- белом черенке стояла штамповка в виде орла со свастикой. Ложки выдавались трофейные, но потом их заменили, как раз после последнего боя, когда вышел запрет заниматься в лагере только военной подготовкой.

В том бою Севастьянову выпало идти в засаду. Лежа под папоротниками, уткнувшись в жирные комки земли, по ко­торым ползали красные жучки, он ждал условленного свиста вожатого Михаила Никитича, однорукого матроса, воевав­шего на барже Волжской флотилии под Сталинградом. Та­иться приходилось особо из-за доставшегося по жребию цвета погон — белому, издалека заметному. Противник но­сил синие. Один сорванный означал ранение, два потерян­ных — геройскую гибель... Когда сбили в понурую колонну разгромленных «синих», Михаил Никитич сказал севастьяновскому приятелю Вельке, пристроившемуся рядом в кон­вой:

—   Ты отойди. Ты — убитый.

Обе бумажки с плечей у Вельки в бою отодрали с мясом. Но смерть Вельки была не страшной. Тем более что через десять минут прибежал начальник лагеря майор дядька Га­лин. Безрукий совсем. Поэтому, если хотел на что указать, тянул носок начищенного сапога. Лягнув в сторону колонны убитых, он заорал:

—  Мишка! Что у тебя братская могила отдельно марши­рует! Победа на всех одна!

Кто бы теперь крикнул так про Васильева...

А Михаила Никитича он неожиданно встретил на Волге после своего выдворения из торгпредства в Сингапуре. Мат­рос сидел на подпиленной табуретке в облупившейся «казан­ке» с булями. Пустой рукав футболки трепыхался. Севастья­нов еще подумал, если с утра ветрено, а дело было утром, к вечеру натянет дождь... Второй, в темных очках, стоял, упер­шись коленками в переборку, и жарил на аккордеоне, задрав подбородок. Складно выводил «Теннеси-вальс». Удочек они не забросили, и кошелки, чтобы идти в свердловский мага­зин на косогоре возле церкви среди ветел, у них с собой не было. Давали концерт реке. Доживали век где-то поблизо­сти... Севастьянов, сбавив обороты движка, обошел их на красной пластиковой лодке, тащившей японскую леску с удилища. Бывший пионервожатый облысел, в складках рта поблескивала слюна, но посадка головы осталась властной. Слепца же Севастьянов не встречал в тех местах, хотя знал многих. Притулились друг к другу старые фронтовики?