Валериан Скворцов - Укради у мертвого смерть

Джефри погасил экран и набрал сингапурский номер.

—   Джефри? — спросил Клео Сурапато.

—   Поздравляю, — сказал Джефри.

—  Ха-ха-ха... О, прохлада на склонах горы Фушань! Если бы мог, принес на веере в город, как красавицу на руках...

Вот уж действительно, подумал Джефри, тайна каждой национальности не в кухне или одежде, а в манере понимать вещи. Китаец Клео никогда не лгал, но ему бы и в голову не пришло сказать правду. Прочитанная строка древних стихов была произнесена как раз, чтобы ничего не сказать.

Но только ради этого Клео не разыскивал бы Джефри во Франкфурте. Следовало сосредоточиться.

—   Как погода? Снег? — спросил Клео.

—   Одного снеговика слепить определенно хватит...

На условном жаргоне так обозначались дипломники Рур­ского университета.

—  Это лучше, чем искать там, где солнце светит за тучами.

Солнцем за тучами называлась Япония.

В трубке затянулось молчание. Клео откашлялся.

—      Я еще хотел сказать... В Москве умер Васильев. Его помощник Себастьяни отстранен от серьезных дел. Отправ­ляют на отсидку к нам в небольшой должности, в их торго­вом представительстве. У меня телекс от московского агента, который вертелся в министерстве на Смоленской и приме­тил объявление о панихиде. Догадался расспросить и о вто­ром... Он с дурным характером... Ты меня понял, Джефри?

Странные, непредсказуемые и трусливые в денежных де­лах русские, подумал Джефри. Если Васильев и положил какой лишний чек в бумажник, что плохого? Но, кажется, им запрещено оставлять наследство... Странные моральные ценности. Зачем занимать в таком случае ключевые посты? Конфуцианское представление об идеальном чиновнике.

—   Фамилия этого человека произносится Севастьянов, — сказал Джефри в трубку.

3

—     Севастьянов! Почему вы решили, что выбранное по­прище — ваше призвание?

Вопрос задавали в приемной комиссии финансового ин­ститута преподаватели, читавшие лекции по обществоведе­нию. Профессионалы такое спрашивать стеснялись.

Но на этом вопросе он почти засыпался. Что вас побудило стать паровозным машинистом?

В 1947 году отец Севастьянова, уволенный из армии по болезни, преподал первый урок отношения к деньгам. Мать нахваливала Севастьянова, который на удивление соседям приносил ей в больницу мед, масло, белый хлеб и однажды шоколадку. Цены в коммерческих магазинах и на рынке, где только и можно все это доставать, были трехзначные. Окры­ленный похвалой, Севастьянов вытащил из-под матраса, на котором спала мать, шесть перетянутых пачек, всего на сум­му шестьдесят восемь тысяч рублей, и в придачу три нерас­печатанных колоды трофейных, как тогда говорили про все иностранное, игральных карт, выменянных у пленных вен­гров. Отец, забывший от удивления снять второй сапог, вы­порол Севастьянова узким, вдевавшимся в галифе ремнем. В школе пришлось только делать вид, что сидит за партой. Все знали, что Севастьянов — поротый. Но никто не посмел смеяться. Из-за отца. Отец вытащил кучу денег вместе с картами на балкон и, полив керосином, сжег.

А деньги не пришли к Севастьянову легко. Поднаторев в поенных пионерских играх, они держали на своей окраине под контролем кассы кинотеатров «Родина», «Победа» и клу­ба «Строитель», а также входы в две бани. Особенно большой куш взяли, когда в «Строителе» пустили «Дети капитана Гранта», У кассирши перекупили билетные книжки. И пере­продали по собственной цене. Распарившимся после бани подсовывали мороженое — снег, облитый сахарином. За клубом в зарослях крапивы вытоптали площадку, где крути­ли рулетку. Играли даже считавшиеся «в законе» блатные, которые при проигрышах с ними не связывались. Десяти­летние «севастьянчики», как их называли, случись конф­ликт, дрались беспощадно, брали числом и сплоченностью.

Участковый говорил про эти дела Михаилу Никитичу. Но бывший матрос считал, что — пусть. Ведь не воровали. А все, что можно взять силой и хитростью, того и достойно. И денег становилось больше. Сила же их предстала волшебной, когда мать увезли на операцию из-за воспаления желчного пузыря от жмыха, который она ела.

Два месяца никто не говорил ему: «Надень то да сделай это». Никто не напоминал про уроки. Мать плакала, когда он приносил мед и масло, стеснялась есть в палате. Он сидел рядом, пока она, как говорила про себя, питалась, словно сторожил от других. Если спрашивала, где взял, отвечал: «Алямс помог».

Алямс был фронтовой друг отца. Он держал рулетку, на которой толкавшиеся по базару мужики ставили мятые красные тридцатки. Если в «банке» ничего не оставалось, Алямс объявлял «великий хапок», то есть просто загребал брошенные на новый кон деньги в карман. Это считалось справедливым. Алямса не брали во время облав из-за на­шивки за тяжелое ранение и орден Красной Звезды. Ноги у него оторвало миной. Он ездил в ящике, поставленном на четыре шарикоподшипника, отталкиваясь огромными ку­лаками. Какая-то бабка, сослепу приняв его за нищего, бро­сила в пилотку папироску «Северная пальмира», самую до­рогую, какие курили на базаре, и Алямс, тогда еще Коля, стушевавшись, сказал:

— Алямс! Копеечка!

Так прилепилось прозвище.

Алямс действительно ссужал ему деньги. Отдавать велел из общих, спросив разрешения у ребят. Он же приучил чи­тать книжки. Не учебники, а про любовь. Первая книга, про­читанная Севастьяновым, была «Княжна Мэри», купленная в киоске. Про Печорина в предисловии говорилось, что он — лишний человек. Звучало обидно... Но обсуждать любимого героя можно было только с Алямсом, который перед войной проходил книжку в школе.

Михаил Никитич похвалил отца, когда он пришел спра­виться об успехах сына. Не потому, что они действительно его интересовали, а из-за терзавшей собственной неспособ­ности воспитать достойного сына партии и родины.

— Пори не пори, — рассуждал бывший матрос, — беспо­лезно. По себе знаем. Сила боевого примера... Ну, то есть примера, вообще примера. Столько денег! Р-р-раз и — нету!

Когда умер товарищ Сталин, «севастьянчики», ставшие восьмиклассниками, взяли власть в школе. Михаил Ники­тич отпер в военном кабинете и раздал винтовки с просвер­ленными затворами, но со штыками, поскольку считал об­становку крайне опасной. Враги народа, как ожидалось, готовились выйти из подполья, усиливали происки. Следо­вало сжать зубы и кулаки, заглушить рыданья. Написали лозунг: «Смерть за смерть империалистам, а также врачам- вредителям!» Красное полотно растягивали в мороз над вхо­домв школу, на углах которой топтались озлобленные ужасом великой утраты часовые со штыками наперевес. Из-за того, что каждый боеспособный был на счету, на похороны отрядили тех, с кем в общем-то не очень считались. Карау­лили школу пять дней. Ополчение разогнали родители.

Потом пришла первая любовь. Старая жизнь как прова­лилась... Где все те люди?

А память о силе денег осталась.

На институтской практике, отправленный в числе не­многих отличников в Пекин, он ощутил, как хороша выбран­ная профессия. Революции в Китае исполнилось тогда во­семь лет. Не все, кого она застала, как принято говорить, врасплох, торопились убраться. На руках у некоторых оста­вались ценные бумаги — кредитные письма, акции, чеки, и они приходили в торгпредство на Ванфуцзине, в бывшее здание Индокитайского банка, где в центре курзала стоял огромный биллиард, возле которого тоже проходили прак­тику. Предлагали к продаже платежные свидетельства веду­щих банков мира.

Бумагам порою цены не имелось. Их следовало хватать, как говорил на производственных совещаниях руководитель практики Константин Петрович Семенов, в жену которого Севастьянов тайно влюбился. Торгпред возражал. Он отме­чал, что следует помнить о микробе буржуазного разложе­ния, и в период, когда империализм вступает в загниваю­щую стадию, а кругом торжествуют идеалы социализма и национально-демократического пробуждения, брать такие бумаги адекватно покупке навоза по цене бриллиантов.

Семенов не спорил. Как и Васильев много лет спустя. Но однажды купил именно бриллиант по цене навоза, а не на­оборот. В переулке неподалеку от Запретного города, в нетоп­леной ювелирной лавке, промерзшей под студеным декабрь­ским ветром с Гоби. На втором этаже, в жилой половине, сухой старик в меховом халате и стеганых штанах, разворо­шив одежду в сундуке, вытянул лакированную коробочку. Семенов смотрел на камень так, будто собирался немедленно прикончить всех вокруг, не исключая китайца с пергамент­ным лицом и Севастьянова. Потом Севастьянов встречал бухгалтеров, для которых смертельной пыткой оборачивал­ся любой посторонний взгляд на наличность. Будто от этого она уменьшится.

Семенов кивнул Севастьянову, чтобы принес из машины два чемодана тогдашних китайских денег, которые торг­предство не знало куда пристроить... За бриллиант пришла благодарность из Москвы.