Звезда героя - Сергей Малинин

Зимин. – Кто в бою противнику корму не показал и за Родину погиб, тот и герой. Я бы таких сразу звездой Героя награждал.

Спорить было трудно, но взгляд отставного кавторанга на природу героизма действительно показался слегка захмелевшему Одинцову чересчур простым.

– Мне всегда казалось, что понятие героизма должно быть связано с выполнением воинского долга, – осторожно сказал он. – А точнее, боевой задачи.

Зимин усмехнулся, выложил на стол пачку сигарет и с видимым удовольствием закурил.

– Боевая задача – это да, – согласился он. – И ясно, что никто не ставил перед «Резвым» задачу получить смертельную пробоину и пойти ко дну. Но ты посмотри на дело с другой стороны. А если бы тот снаряд попал не в старую калошу, а во что-нибудь другое? Ну, к примеру, в катер, на котором наш будущий горячо любимый генсек плыл захватывать плацдарм. Или, боже сохрани, в артиллерийский погреб какого-нибудь крейсера или хотя бы эсминца… Возьми, к примеру, Александра Матросова. Выполнил он боевую задачу? Выполнил! Точнее, обеспечил ее выполнение подразделением. И между прочим, получил звание Героя Советского Союза. Это, по-твоему, не героизм?

– Сдаюсь, – сказал Одинцов, который терпеть не мог оспаривать вещи, под которыми сам готов был подписаться обеими руками.

– То-то, – усмехнулся Павел Андреевич, плавно наливая по третьей. – Никогда не спорь со стариками, им с высоты прожитых лет некоторые вещи очень даже отчетливо видны… Но я о другом – не о буксире, а об его капитане. Мастер был Петр Савельевич по части выпивки! Както раз захожу к нему в каюту – тоже на буксире, но уже на другом, он года до восьмидесятого в бухту выходил… Так вот, захожу я к нему в каюту. На улице жарища несусветная, внутри все пересохло, чуть ли не потрескалось. А у него на столе – графин. И в графине водица – чистая, прозрачная. Ну, я, не говоря худого слова, наливаю стакан до краев и – залпом. А это спирт! Медицинский, чистенький. Как я жив остался, не представляю. А он мне уж потом признался, что этот графин у него на столе с самой войны стоит. Он стакан спирта хлопнет, а потом рот «Тройным» прополощет, чтоб перегаром не разило, и служит себе дальше как ни в чем не бывало… Вот был человек! Не человек – скала!

– Помнится, я это уже где-то читал, – сказал Одинцов.

Хозяин был ему симпатичен, но ему не нравилось, когда люди пересказывали расхожие байки от первого лица, представляясь если не героями всевозможных удивительных происшествий, то, как минимум, их очевидцами.

– Я даже знаю, где именно, – неожиданно для него сказал Зимин. Не вставая, он дотянулся до книжной полки, снял с нее и нежно погладил ладонью затрепанный томик в сером матерчатом переплете с синей надписью на обложке. У Одинцова сладко защемило сердце. Он давно забыл о существовании этой, в детстве зачитанной буквально до дыр книги, а теперь, увидев ее, вспомнил едва ли не каждое слово каждого помещенного в ней рассказа. – Леонид Соболев, – продолжал хозяин, – «Морская душа». Полагаю, через эту книжицу не одному адмиралу дорога в море открылась. Ты небось тоже по малолетству зачитывался…

– Не без того, – признался Одинцов.

– Ну так, Ваня, поверь мне, старику: в жизни такое бывает, чего ни в одной книжке не найдешь. Уж не знаю, то ли Петр мой Савельевич свой фокус с графином из этой книги вычитал, то ли сам изобрел, то ли где-то подсмотрел… Он ведь начинал еще в тридцатые, юнгой – как раз в те времена, которые у Соболева описываются. На «новиках» ходил, служил со старыми военморами, которые еще царя-батюшку, как живого, помнили. И загнуть в семь этажей с перебором, между прочим, мог не хуже царского боцмана. Одно слово, школа! Нынче так не умеют, и учить бесполезно – оскудели умишком, никакой фантазии, одни деньги на уме. Но это я не про тебя. Ты мужик правильный, хотя, сдается, в адмиралы тебе не выбиться. Ну, давай по последней – за тех, кто в море!

Едва они успели выпить, как снаружи, во дворе у Машкова, закудахтала стартером его пожилая «Волга». Свет фар мазнул по занавескам, на мгновение вырвал из темноты распахнутые настежь ворота и темные лохматые кусты за забором; мелькнули красные габаритные огни, машина вывернула на узкую ухабистую улочку и вскоре скрылась из вида.

– Вот и все, – сказал Одинцов, испытывая странное чувство: вместо охотничьего азарта на душе царили какие-то мутные сумерки, и казалось, что сегодня они все вместе ухитрились непоправимо сломать что-то очень ценное и хрупкое – может быть, дружбу, а может, судьбу.

– Что «все»? – хрустя соленым огурцом, переспросил Павел Андреевич.

– Я говорю, Юрка уехал, – сказал Иван. – Пора, наверное, и мне на боковую. Притомился я что-то сегодня, вы уж не взыщите.

– Что ты, что ты, какие могут быть обиды? – как-то очень по-домашнему всполошился отставной кавторанг. – О чем ты толкуешь, голубь? От такой работы железо устает, а не то что люди. Ступай, конечно. Да и мне давно в койку пора. Я ведь всю жизнь по распорядку живу, привык. А сегодня засиделся с вами, молодыми – того и гляди, завтра полдня просплю. А может, тебе здесь постелить?

– Да нет, спасибо, я, пожалуй, пойду. Надо еще подумать перед сном…

– Это ты зря, – авторитетно объявил Зимин. – Ты лучше сразу спать ложись. Глядишь, во сне что-нибудь толковое и привидится – ну, так примерно, как Менделееву его периодическая система. Накапать тебе на посошок?

– Ага, – усмехнулся Одинцов, – давайте, товарищ кавторанг, спаивайте цвет спецназа. Сперва посошок, потом стременную, после оглоблевую…

– Ну-ну, – улыбнулся Зимин, – а ты уже и испугался. Да пошутил я!

Хозяин проводил его через темный двор к малоприметной калитке в заборе, разделявшем два участка. Над врытым в землю под абрикосовым деревом дощатым столом все еще бессонно сияла забытая лампочка. На столе в беспорядке стояли тарелки и стаканы, и ночные мотыльки, устав биться о ламповое стекло, ползали по кучкам рыбьих костей, как старинные рыцарские плащи, волоча за собой сложенные серые крылья. Спать хотелось ужасно, но Одинцов заставил себя прибрать со стола и даже, совершив над собой героическое усилие, кое-как помыл посуду.

Потом он еще немного постоял над обрывом, слушая, как внизу размеренно шумит море. Первая и последняя в этот день сигарета догорела слишком быстро, но Одинцов не стал зажигать новую, потому что знал: выкури он хоть три пачки, на душе все равно не полегчает и новые мысли, увы, не появятся.

Глава