Чешская сатира и юмор - Франтишек Ладислав Челаковский

Рыбные блюда были замечательные — полагаю, что в нашу честь. Форель под майонезом, угорь под соусом, устрицы, побрызганные лимоном. Я записал несколько рецептов для Ингрид, особенно тщательно — рецепт приготовления жаренного с шалфеем угря и фаршированной рыбы à la готтентот. Жаренного с шалфеем угря нужно посолить за час до приготовления — в этом, очевидно, и есть секрет того, почему он получается исключительно нежным. Затем его сворачивают, надрезают на порции — до самого спинного хребта и прокладывают ломтиками лимона и кусочками шалфея. Из лимона надо обязательно вынуть косточки — это опять-таки очень важно, — а шалфея достаточно и половины листка. К соусу добавляют немного говяжьего бульона — поистине нововведение! Фаршированная рыба à la готтентот хороша тем, что ее обкладывают раками и маленькими жареными вьюнками — тоже новинка.

К этому подавали токайское — невозможная, безвкусная комбинация. Токай слишком тяжел. Это вино к рыбе не годится. Но характеристику собравшегося общества дополняет очень удачно: токай по-рубенсовски полнокровен и, по правде сказать, немного тривиален.

Его можно пить только раз в год.

Мы сошлись в этом мнении с доктором Ховеном — это местный врач, необычайно милый человек и превосходный знаток вин.

Он обещал показать мне что-то поразительное. А если любитель вина обещал удивить вас — радуйтесь! Ховен замечательно разбирается в вине… Говорит о нем, как поэт.

Франкини не явился. Сослался на мигрень. Кажется, начальник лагеря немного обижен. Дважды о нем справлялся.

У меня сложилось впечатление, что у Франкини есть какие-то политические убеждения и он относится к нашим хозяевам более чем холодно. Придется очень серьезно поговорить с ним, — вероятно, он совсем не понимает идею нейтралитета.

С доктором Ховеном мы довольно долго рассуждали о политической ситуации. Он сразу проникся ко мне доверием. Признал, что Германия проиграла войну, последние известия действительно неутешительны. Советская Армия начала новое серьезное наступление, и доктор Ховен полагает, что Восточный фронт можно было бы удержать только при условии, если западные союзники пойдут на сепаратный договор с Германией.

— Ведь мы в конце концов все европейцы, — сказал он. — Вообразите-ка монголов, смакующих бернкастельское. Можно ли это вообще себе представить?

Он говорил убедительно. Но у него пахло изо рта. Это портило мне настроение, и я пытался различными намеками заставить его выполнить свое обещание.

Отсутствие Франкини бросалось в глаза. Уже третий человек из лагерного начальства справляется о нем.

Стояла духота. Дамам было жарко. Одна из них взяла меня под руку и настояла на том, чтобы я прошелся с ней по парку. Она называла меня Schätzchen[115], а когда я ей представился, произнесла:

— Я хотела бы умереть с тобой… Я боготворю смерть. Пойдем, я перережу тебе вены.

Я вежливо отказался.

— Нынешние мужчины ничего не стоят, — сказала она. — Они умеют только жрать. А что делать стопроцентной женщине?

Она была молода, лет двадцати. Сказала, что работает надзирательницей в женском отделении. Говорят, Гете назвал молодость опьянением без вина. Однако если к молодости добавить шнапса, то на мой взгляд, получается нечто слишком сильное.

Все-таки мы были целомудреннее. Прошел год, прежде чем я впервые поцеловал Ингрид.

Наконец появился Ховен. Я опять напомнил ему его обещание — на выполнении подобных обещаний я всегда настаиваю.

— Alles egal[116], — произнес он и махнул рукой.

— Нет уж, нет, дружище, пойдемте-ка взглянем на этот ваш секрет.

Мы еще немного погуляли под звездами.

Доктор Ховен принадлежит к редким натурам, которые всегда соблюдают меру и почти никогда не испытывают беспокойства. Такие люди, дойдя до определенной стадии опьянения, неважно чувствуют себя в обществе, избегают шума, сторонятся толпы. У них появляется потребность переживать свою радость на воздухе, если это возможно, — в тихом, уединенном месте, под холодным светом звезд и шумом деревьев.

Мы молча шли вдоль лагеря. Квартира доктора Ховена находилась на другой стороне. Вдруг я обнаружил, что черная масса за колючей проволокой — люди. Они стояли вплотную друг к другу, тихие и темные, голова к голове — невероятное зрелище.

Я спросил Ховена, почему они тут стоят.

Он объяснил мне, что лагерное начальство применяет такие умеренные наказания лишь в особо тяжелых случаях. Случилось так, что из сарайчика, в котором начальник лагеря гауптштурмфюрер Шварц откармливал поросят, неизвестный злоумышленник, скорее всего — из числа заключенных, похитил одно из этих благородных животных. В конце концов воздух еще никогда никому не вредил, я знаю это по себе; я люблю бывать на воздухе, Ингрид — тоже.

Мы быстро прошли мимо изгороди.

Позже, в минуту откровенности, Ховен раскрыл мне тайну исчезновения поросенка. Здесь любят крепкие шутки — я тоже люблю их и умею над ними посмеяться, хотя Ингрид и твердит, что я совершенно не понимаю юмора.

Вот как было дело:

Требовалось найти средства для Kameradschaftsabend’а, не предусмотренного лагерным бюджетом. И начальник лагеря приказал одному эсэсовцу украсть поросенка, которого изжарили и съели. Потом взялись за заключенных: «Признавайтесь, кто украл поросенка!» Никто, конечно, не признался, и заключенных наказали трехдневным постом и изгнанием на Appellplatz[117]. Из их трехдневного рациона и сэкономили средства, необходимые для Kameradschaftsabend’а.

Они несколько неразборчивы в средствах…

В конце концов хорошо, что Франкини не явился, Франкини, в сущности, — педант с бюрократическими замашками. Не люблю людей, которые серьезно относятся к своему делу. Уверен, что он захотел бы побеседовать с заключенными…

История с поросенком, пожалуй, забавна, хотя Ховен и рассказывал ее не так, как нужно.

Служба здесь тяжелая и действительно скучная. Нельзя удивляться, что эти люди стараются хоть как-то развлечься.

Ховен живет скромно. На стене висят только дразнящий натюрморт Брейгеля и копия «Пожирателя селедок» ван Тола.

Вино было в бутылке без этикетки.

Такого вина я действительно еще не пил.

Честное слово, такого вина не пил.

Цвет, который невозможно себе представить… Золотистое, с зеленоватым оттенком, оно оставляло на стекле жирный маслянистый след. Цвет его у меня перед глазами и сейчас, на третий день после этих волнующих событий. Я вижу это вино, оно неотступно стоит передо мной…

Вино издавало самый тонкий аромат, который я только знаю. Это был запах валашского ореха, и липового цвета, и меда. Великолепный густой запах. Липовый цвет…

Волшебный напиток, хотя, может быть, мне все это только почудилось.

Проснувшись на следующий день в своем номере в веймарском отеле (днем мы уже уезжали), я попытался позвонить в лагерь, но, к сожалению, это оказалось невозможным…

Какой же марки было это вино?

Я еще очень ясно помню наш разговор с доктором Ховеном. Он занимается научной работой в области бактериологии. Испытывает на заключенных бактерии чумы и дизентерии, впрочем, как он