Чешская сатира и юмор - Франтишек Ладислав Челаковский

Приятно на меня глядеть!

Вины уж за собой не чуя,

«Совсем другим я стал! — кричу я. —

И не хочу уже давно

Быть со злодеем заодно!»

Едва промолвлю эту фразу,

Меня считают другом сразу,

Злодея отдают под суд,

И все танцуют и поют…

Что? Я простой шаблон? Постойте,

Меня вниманьем удостойте,

Поверьте автору хоть раз —

Меня он знает лучше вас!

В с е  т р и  п е р с о н а ж а:

Мы кончили. Вопрос наш краток:

Вам ясно, в чем наш недостаток?

Где жмет сапог? Вот вам ответ:

Таких героев в жизни НЕТ!

Перевод Р. Морана.

Людвик Ашкенази{120}

СТРАНИЦЫ ИЗ ЗАПИСНОЙ КНИЖКИ ОЛАФА ОЛАФСОНА, ЧЕЛОВЕКА НЕЙТРАЛЬНОГО

12 марта 1943.

Завтра мы покидаем Женеву — скучный город.

Поедем в Германию со специальной миссией.

Я съездил еще раз полюбоваться озером Леман.

По пути мы остановились у винного погребка в старинном квартале. Там превосходное майенфельдское.

Изумительное вино — кто бы мог ожидать от швейцарцев! Мне всегда казалось, что они в этом отношении похожи на нас, северян, и их страна славится скорее молоком.

Но это майенфельдское действительно особенное. Слегка напоминает бургундское.

Вечером я смотрел американский фильм об архитекторе, которого преследует привидение.

Общее впечатление: очень сильный фильм. Жаль только, что демон говорил на французском языке с американским акцентом. Да еще на старофранцузском…

Видел несколько кадров из немецкой кинохроники: по снегу шли советские пленные. У всех мохнатые шапки; среди них были монголы.

Я не люблю немцев, когда они бьют в свои бранденбургские барабаны и дуют в дудки, но в остальном не могу не испытывать к ним симпатии. Это последние европейцы. В жалкой веренице советских пленных каждый второй косил.

Вечером я опять зашел выпить майенфельдского. Меня встретили очень вежливо, но сказали, что такого вина больше нет. Создается впечатление, что швейцарцы берегут его для себя. К слову сказать — это меня вовсе не удивляет.

Примерно до полуночи писал письмо Ингрид. Для порядка прилагаю копию.

«Дорогая!

Завтра я уезжаю, наконец, из Женевы по направлению к Мюнхену. С нами едет герр Грубер, личный представитель господина Гиммлера. Очень милый толстяк, почти лишенный чувства юмора. В вине ничего не понимает, признает только пиво. Сегодня мы получили последние напутствия от старого Парсифлокса. Шепелявил, как всегда. Мне не повезло; он сидел напротив и брызгал на меня слюной, это было очень неприятно. Он заявил, что доверяет нам миссию подлинно историческую, что на нас смотрит не только вся Европа, но и весь мир. Он надеется, что мы опровергнем, как он выразился, «коллекцию пасквилей и клеветы, которая пали на голову народа Дюрера и Гете». Герр Грубер торжественно обещал нам, что миссия Красного Креста сможет посетить все концентрационные лагери и каждый, из ее членов будет пользоваться абсолютной свободой передвижения. Но, кажется, мы навестим только лагерь в Б.

Заранее радуюсь рейнскому вину. Здесь с этим неважно.

Нас трое: я, господин Гейдли, швейцарец, и господин Франкини, тоже швейцарец. Франкини кажется мне не очень подходящим членом миссии. Я не люблю людей, которые слишком серьезно относятся к делу. Впрочем, оба швейцарца — люди пожилые, и мы, кажется, поладим. Франкини мне сказал:

— На нас возлагается большая ответственность… Он, наверное, фанатик.

Меня назначили руководителем миссии. Герр Грубер со мной очень вежлив, подарил вчера тысячу марок на карманные расходы, несколько фамильярно похлопал меня по плечу и сказал:

— Ein nordischer Mensch[109].

Итак, завтра…

Сегодня я выпил здесь майенфельдского вина. Превосходно! Кто бы мог ждать от швейцарцев?

               Целую,

твой Олаф».

Заранее радуюсь рейнскому. В ночном столике у меня стоит последняя бутылка шабли. На первый взгляд, ничего особенного: шабли… Во Франции его пьет каждый приказчик, но я его ценю чрезвычайно. Это вино, как человек: в молодости — живое и веселое, в старости — спокойное и уравновешенное… Вино с человеческой судьбой. А само имя — шабли!

19 марта 1943.

Уже третий день сидим в Веймаре.

Постельное белье чистое, а вообще — скучно.

Еще счастье, что я из Мюнхена прихватил с собой бутылочку бернкастельского — прекрасное вино, очень своеобразное. Пахнет дымом, и не только дымом. От него исходит запах вокзала. Оно пробуждает в человеке дорожную горячку. Выпьете бутылочку — и сразу чувствуете в себе желание ехать куда-нибудь.

Вероятно, это оттого, что под виноградником проходит дорога.

Пока, впрочем, мы никуда не едем: ждем разрешения посетить концентрационный лагерь в Б., расположенный неподалеку отсюда.

Приходил Грубер в черном мундире — мундир ему очень к лицу. Сказал мне:

— Вы должны немного потерпеть, заключенные решили подготовить вечер самодеятельности… Не будем отнимать у них этой радости. Впрочем, никто нам и не давал права запрещать такие вещи. Мы стараемся, чтобы каждое их желание было удовлетворено.

Оба старичка целый день спят. Вчера они очень серьезно рассуждали о том, не слишком ли долго мы ждем и не подрывает ли это авторитета Международного Красного Креста. Я объяснил им, что это государство относится к нам по-настоящему хорошо и снабжает нас из своих скромных запасов всем, чем только может. Вчера на ужин у нас были португальские сардинки и довольно любопытное на вкус красное вино.

Господин Гейдли купил у антиквара старинное издание «Фауста» и очень гордится своей покупкой. Страницы книги пожелтели и почти рассыпаются. Господин Гейдли с нежностью перелистывает их и замечает довольный:

— Только раз в жизни удастся сделать такое приобретение…

Он собирает старинные вещи.

Не знаю, как с книгами, но что касается вина — могу посоветовать: не придавайте большого значения запыленным бутылкам и старым этикеткам.

Я послал Ингрид открытку с изображением дома Гете. Мы провели там все утро. Много отвратительных белых скульптур и пикантная спальня.

Нас сопровождал какой-то занятный человек, говорят, что об Иоганне Вольфганге Гете он знает все. Я спросил его, как относился Гете к вину.

— Когда Гете родился, — ученым тоном произнес этот человек, — он не проявлял признаков жизни. Его положили в кастрюлю с вином, и только тогда повивальная бабка сказала: «Госпожа советница, он живой!» — и радость вошла в дом.

Я почувствовал симпатию к этому поэту, хотя и не прочел еще ни одного его произведения.

Франкини допустил бестактность. Он спросил у нашего гида, не знает ли тот чего-нибудь о концентрационном лагере в Б. Бедняга заморгал