Чешская сатира и юмор - Франтишек Ладислав Челаковский

подчеркнул, — в самых безнадежных случаях, на людях, которые не хотят больше мириться с жизнью. Он утверждал, что поводом к этому является в подавляющем большинстве случаев несчастная любовь. «Некоторые заключенные, — сказал он, — страдают от меланхолии, и участие в научной работе немного рассеивает их». Он упомянул в этой связи о пленных русских офицерах. Что удивительного, разве я не читал Достоевского? Русские — меланхолическая нация…

Возможно, я скоро сам их увижу, фронт заметно приближается к западу.

В Крыму, говорят, выращивают довольно хороший виноград.

Вспоминаю еще, как Ховен, охваченный подлинно поэтическим видением, поднялся и кричал:

— У бактерий есть будущее, дружище… В конце концов на земле не останется ничего, кроме бактерий. Человечество должно исчезнуть, чтобы освободить место микробам. Запомните одно: человечество умрет от дизентерии. От Ламанша до Владивостока — дизентерия… Во Франции дизентерия, в Италии дизентерия, в Германии дизентерия… Останутся только ученики школ, готовящих вождей. А в России не будет никого. Только муравьи…

Я в шутку спросил, как думает он поступить со скандинавскими государствами.

— Скандинавские государства — навоз, — гласил ответ. — Придет время, и шведы тоже вылетят в трубу…

Последнюю фразу я не понял. Он сказал также, что всем немцам пора в печку, кроме соединений СС. Не знаю, о какой печке он говорил. Может быть, он имел в виду сплетни о том, что немцы будто бы сжигают умерших заключенных в печах для кремации?

Это, собственно, вполне гигиеническая мера.

Мы с Ингрид тоже решили, что завещаем сжечь нас.

Вначале мне казалось, что Ховен деликатный и трезво мыслящий человек. Однако действие вина бывает совершенно неожиданным — особенно такого вина. Мысли вдруг путаются как в бреду. Люди говорят глупости, смеются, как дети, кричат фальцетом, полны безрассудных капризов.

Какой же все-таки марки было это вино?

Я написал письмо Ингрид. Для порядка прилагаю копию.

«Дорогая!

Мы выехали из Веймара и возвращаемся в Швейцарию. Граф Б. телеграфировал, что ждет меня в будущем месяце в Стокгольме.

Пишу немного, потому что целый день должен потратить на исправление невозможной докладной записки, составленной Франкини. Она читается как апокалипсис, а ведь мы возвращаемся из старинного культурного города, где провели несколько приятных дней среди друзей.

Франкини, как видно, совершенно не понимает цели нашей миссии. Побеседовав с людьми, выдававшими себя за заключенных, он утверждает, что условия жизни в лагере Бухенвальд — невыносимые, что люди гибнут там, как мухи, и что он считает своим долгом обратить на это внимание мировой общественности. Я все исправил. В конце концов руководитель миссии — я.

До границы нас сопровождал герр Грубер. Он держался с типично немецкой рыцарской вежливостью.

Меня огорчает лишь одно обстоятельство, и это можешь понять только ты, my dear[118]. У одного молодого немецкого ученого я пил восхитительное, волшебное вино. А теперь не знаю, какой оно было марки. Написал ему письмо, вероятно, ответит.

Мне немного жаль этих немцев. Они напоминают быка на арене, истекающего кровью. Со всех сторон его терзают пикадоры, а бык ревет, весь в крови, страшный, с пеной у пасти. Это все-таки великая нация. У них превосходные вина. Особенно пфальцское…

Боже, может быть, это было вино какого-нибудь пфальцского сорта?

               Целую тебя,

твой Олаф».

А вдруг это действительно был пфальцский сорт?

Возможно… А возможно, и нет.

Ховен до сих пор на письмо не ответил.

Завтра мы будем снова в Швейцарии.

Тревир, октябрь 1948.

Сегодня я, кажется, окончательно покончил с делом Ховена. Окончательно и — неудачно… Я не смог разыскать ни этого человека, ни его вино.

Это вино не дает мне покоя.

Его вкус остался у меня во рту, и ничто не может уничтожить его. Я похож на влюбленного.

И что только с этим Ховеном могло случиться?

Сижу в тревирском трактире «У собора». Здесь прекрасные цветные старинные окна и вид на площадь святого Петра с домами, которые особенно теперь, при лунном свете, кажутся театральными декорациями.

Я совершенно спокоен, попиваю вавернское и заедаю хлебом. Это превосходная комбинация — у них тут особенный хлеб, пахнущий деревенскими печами.

Еще утром я был во Франкфурте. Пытался в последний раз выяснить судьбу доктора Ховена. Мои побуждения эгоистичны — все дело в загадочной марке вина. Впрочем, я охотно помог бы ему — он был человек с фантазией.

Беседовал с одним из старших американских офицеров, попытался объяснить ему, в чем дело. Я сказал ему:

— Я ищу доктора Адальберта Ховена, немецкого ученого. Я представитель Международного Красного Креста и должен обсудить с этим господином одну чрезвычайно важную вещь. Прошу вас помочь мне.

Вид у моего собеседника стал неприветливым. Это был еще молодой человек, довольно небрежно одетый, говоривший по-английски с легким немецким акцентом, вероятно — американский немец.

— Где вы думаете найти его? — спросил он.

Я объяснил, что наиболее верный путь — искать доктора Ховена в списках так называемых военных преступников. Мой собеседник стал еще неприветливее.

— Все военные преступники уже наказаны, — заявил он. — Оставим их в покое. В конце концов люди есть люди.

Я снова повторил, почему хочу встретиться с доктором Ховеном. У меня есть пропуск в штабную столовую во Франкфурте, и я хотел бы пригласить туда своего приятеля, чтобы обсудить с ним одно секретное дело.

Он не поверил мне и все время твердил:

— Оставим их наконец в покое. Ведь это цивилизованные люди. Каждый считает себя вправе быть судьей… На войне мы все убиваем… Нельзя ставить им в вину каждого мертвеца…

Он угостил меня дрянным пивом.

— Но ведь я не собираюсь его судить, — вскричал я. — Мне нужно поговорить с ним! Это мой друг. Я хочу помочь ему.

— Знаю я все это, — ответил офицер. — Оставим этих людей в покое, не будем тащиться на поводу у газет, и беспрестанно требовать, чтобы их судили. Только господь бог может быть судьей. А нам, смертным, никто такого права не давал. Мы наставили в Нюрнберге виселиц, а теперь нам не хватает способных людей. Взять хоть Йодля. Ведь какой это был специалист… Или Шварц… Я говорю с вами откровенно. Поймите меня и уходите!

Какое трагическое недоразумение!

Я не люблю американцев. Нация, которая пьет джин, не может убедить мир в том, что она цивилизованна.

Потом я беседовал об этом странном разговоре с полковником Т. Он сказал:

— Мне кажется, он не любит шведов. Это американец немецкого происхождения. Как американец, он злится на вас за то, что вы не помогали американцам, как немец — что вы не пришли на помощь Гитлеру, Это раздвоенная личность…