Обручение с вольностью - Леонид Юзефович

без всякого присмотру. Люлек у мла­денцев нет, а поделаны заместо них решетки из прутьев, как у нищих. Качаются и лежат в одной люльке иногда от двух до трех младенцев на набитых сеном мешках. Удивительно, в таком богатом имении у прикащиков нет подушек, белья, платьев, пелен и других необходимых принадлежностей младенцам. Какой у них рев, шум! Один заплачет, и все в голос. Можно ли тут младенцу воспитываться и быть живу, которой младенец всегда ищет простора, покоя, тишины, нежности и заботы ма­теринской. Больной со здоровым вместе лежат, один от другого заражаются и умирают. Здешний горный исправ­ник Платонов стыдится даже мимо пройти, а младенцы ют жестокости его погибают. Управляющий Сигов непра­ведно наживается, выстроил себе каменные палаты, а на воспитание нещастных малюток для одного деревян­ного воспитательного дому пожалел десяти аршин земли. Сердца исправника Платонова и управляющего Сигова непреклонны к чувству человечества. И это несмот­ря на то, что сам ныне царствующий монарх в манифесте 1802-го года, от мая 16-го дня, исполненный небесным вдохновением, говорит: «Чтоб показать, как близки к сердцу моему несчастные жертвы ожесточенного рока, я беру их под особливое и непосредственное покрови­тельство свое...» После такого милосердия, от престола исходящего, не должно ли было ожидать, что управляю­щий и исправник, подражая столь высокому примеру, вседушно подадут руку помощи невинным сим тварям, требующим человеколюбия и соболезнования, которые могли бы быть полезны отечеству?

Но нет!

Обратите взор на незаконнорожденных в здешнем воспитательном доме младенцев. Сигов с прикащикамв презирают сие богоугодное заведение, отпускают весьма скудный провиант и, не наблюдая того самолично, вы­нуждают в противность указа 1715-го года ноября 12-го, повелевающего «избирать искусных жен для сохранения зазорных младенцев», вынуждают, говорю, нерадиво приставленных негодных надзирательниц морить с го­лоду невинные создания. И как, слышно! Таковые жен­щины лили им в горло кипяток, состоящий из молока с водою, от чего они и погибали. Также крайность голода принуждала сих младенцев ручонками своими искать в щелях тараканов, которых с жадностью они ели. А что может быть жалостнее, как новорожденный младенец, который всякой помощи лишен и неминуемой гибели подвержен. Безвинно, говорю, безвременно. А не первой ли это предмет сострадания человеческого быть дол­жен?»

Третий пункт составляли подсчеты, произведенные Евлампием Максимовичем:

«Ежели примерно положить в год из числа более, чем 20 000 душ обоего пола здешних владений г-на Де­мидова средним числом 40-к подкидываемых младенцев, то в течение 17-ти лет со времени построения воспита­тельного дому их должно быть 640-к. Хотя б была поло­вина сего! В семнадцать лет едва ли до двух десятков воспитанников представлено быть может. Остальные в младенцах померли. Вот видимый результат неправды, творимой в здешних заводах!»

Ниже Евлампий Максимович указал:

«К подаче надлежит министру юстиции, генералу от инфантерии, сенатору и кавалеру, князю Лобанову-Рос­товскому».

Еще ниже:

«Сие прошение писал, сочинял и руку приложил сам проситель, отставной штабс-капитан Евлампий, Максимов сын, Мосцепанов».

Расписался, сдвинул последний листок и посмотрел на картину «Падение Фаэтона». Хороша была картина, и весело блестел на ней сковывавший краски секрет­ный лак тагильского изобретения. Под лаком, в правом верхнем углу, круглилось рыжее солнце, заливая всю картину неумолимым своим сиянием. Пониже солнца радуга изгибалась. А по радуге мчалась хрупкая, точно соломенная, коляска — мчалась во весь опор, но уже заваливалась набок, и тройка лошадей, диковинная тройка без дуги и колокольчика, повисала копытами над пустотой. На коляске, не держась ни за что, стоял отрок в белой хламиде. Он протягивал руки к солнцу, не веря еще, что падает, а сам рушился уже в бездну вместе с коляской и лошадьми. И видно было, что не удастся ему ничего поправить, что упадет он, всенепременно упадет. Но в том-то и состояло искусство живописца, что хотя видно все было, а не хотелось в это верить. Наоборот, хотелось верить, что сейчас нащупают кони радужный мост своими копытами, опадут раздутые их ноздри, как пена на молоке опадает, и вновь выправится соломен­ная коляска, одевающаяся уже язычками неумолимого огня.

Отец Татьяны Фаддеевны не дал себе труда проник­нуть в глубь эллинских вещих баснописаний. Евлампий Максимович давно понял, что Рябов перепутал несчаст­ного Фаэтона, вздумавшего заместить собой небесное светило, с безрассудным Икаром, от этого светила по­страдавшим. Потому картина не вовсе соответствовала, что, впрочем, было пустяком по сравнению с иными уга­дывавшимися в ней соответствиями.

Отрок в белой хламиде кренился над бездной, а Ев- .лампий Максимович сидел в своей постели. Но тем не менее оба они совершали гибельный в равной степени полет, воспаряя один телом, а другой — духом и слогом, н оба они при этом с мольбой простирали руки, один с хлыстом, другой с пером, один к солнцу, другой к сена­тору и кавалеру, князю Лобанову-Ростовскому.

VIII

Несмотря на высказанные дядькой Еремеем опасе­ния, нельзя сказать, чтобы Татьяна Фаддеевна была к нашему герою совершенно равнодушна. Нет, она ценила его ум, и горение души, и способность ко всяческой ци­фири, и ту обстоятельность во всех предприятиях, кото­рой так недоставало ее покойному мужу. Покойник Федор был хороший человек и тоже за правду стоял, но его никто не боялся — ни крепостные люди, ни началь­ство. Мастеровые мимо него, как мимо столба, проходи­ли. Перед Евлампием же Максимовичем работный люд ломал свои картузы едва ли не с большим усердием, нежели перед Сиговым или Платоновым. И куда как с большей охотой.

Это Татьяне Фаддеевне приятно было.

Она любила слушать его рассказы про заграничный поход, испытывая неведомое прежде волнение при мыс­ли о том, что рука, поглаживающая ее пальцы, сжимала некогда рукоять палаша. Возле губ у Евлампия Макси­мовича рассыпаны были синие точки — намертво въев­шиеся в кожу крупинки пороха. И когда Татьяна Фад­деевна представляла, как эти губы припадают к ее гу­бам, она ощущала их жар, потаенную горячность, будто пороховые крупинки раскаляли изнутри бледные уста Евлампия Максимовича. Тогда у нее самой тоже горя- чели губы, высыхали. Она обводила их кончиком языка, закусывала крепко и от влажности этой волновалась еще больше.

Но, странная вещь, хотя и губы пересыхали, и ува­жение было у нее к Евлампию Максимовичу, но не было таяния души, простой бабьей жалости, которая к Фе­дору имелась, особенно в молодые годы. Может, истаяло уже все, что могло в ней, душе-то, таять, изошло де­вичьим давним томлением и любовью к детям. Лишь однажды она в себе это узнала — когда увидела скрю­ченное сердечным припадком тело Евлампия Максимо­вича на «казенном дворе». Так он лежал тогда сиро в той пыли, такое лицо у него было удивленное, непони­мающее, как у