Обручение с вольностью - Леонид Юзефович

— Помнишь ли ты, матушка, вечер двадцать треть­его мая одна тысяча семьсот девяносто первого года?

— Стара, не помню, — робея, отвечала чиновница.

— Так я напомню, — сказал граф.

И напомнил следующее.

В тот вечер несколько холостых офицеров собрались в доме у одного своего женатого товарища. Между гос­тями была немолодая уже чиновница, которая с завид­ной сноровкой гадала дамам по кофейной гуще и при­влекла этим наконец всеобщее внимание. Постепенно вокруг нее составился кружок любопытствующих. А за­тем какой-то юный артиллерийский поручик первым из представителей сильного пола попросил поворожить ему. Чиновница глянула в чашку и, ничего не говоря, отво­ротилась. «Ну, что там?» — нетерпеливо спросил пору­чик. Чиновница глянула опять и опять промолчала. «Да говорите же! — вскрикнул тогда поручик. — Какова бы ни была правда, клянусь, я не струшу ее!» — «Да видите ли, — отвечала чиновница, — и не знаю, как сказать... Будете вы, словом, хотя и не царь, но вроде того...»

— Признаешь ли теперь меня, старая знакомка? — спросил граф.

— Признаю, благодетель... Ох признаю!

— Ну так и хорошо. А сейчас я тебе вот что скажу: оставайся у меня жить. Я тебе комнату велю отвести, девку приставлю... Ты родных-то имеешь кого?

— Внук у меня есть, — плача, сказала чиновница. — Он в горном корпусе обучался, а ныне практикантом у пермского берг-инспектора в канцелярии.

— Оно и хорошо, что внук, — загадочно заключил граф, и уже на другой день счастливая ворожея посту­пила под покровительство знаменитой любовницы его, Настасьи Минкиной, умерщвленной впоследствии за жестокость крестьянами села Грузино.

Впрочем, это последнее событие к нашему повество­ванию никакого отношения не имеет. К нашему повест­вованию имеет отношение совсем другое событие. А именно через несколько недель после описанной встречи пермский берг-инспектор Андрей Терентьевич Булгаков получил личное письмо от графа Аракчеева. В письме берг-инспектору предлагалось как можно скорее предо­ставить практиканту Соломирскому классную долж­ность и вообще иметь в виду, что судьба этого молодого человека вызывает в столице самый пристальный инте­рес.

Причины интереса никак не объяснялись.

Но юный практикант горного корпуса ничего об этом еще не знал, поскольку незадолго до получения Булга­ковым письма был командирован в Екатеринбург по слу­жебной надобности и не скоро ожидался обратно.

VII

После происшествия на «казенном дворе» Евлампий Максимович три дня пролежал в постели и даже труб­ки не курил — дым кислым казался и не приносил уте­шения. Еремей ходил за ним с заботливостью, но к ежед­невно являвшейся Татьяне Фаддеевне относился ревни­во. Ему обидно было, что Евлампий Максимович, к при­меру, принимал из ее рук чашку мятной настойки с та­ким участием, будто она сама по колено в росе собирала эту мяту и готовила питье. Между тем собирал ее Ере­мей, памятуя о больном сердце своего штабс-капитана, готовил питье тоже он, и даже в чашку он наливал. А уж поднести питье к губам больного невелика заслуга. Но Евлампий Максимович именно это последнее, нич­тожных усилий требующее дело воспринимал как самое важное и всякий раз долго благодарил Татьяну Фадде­евну, отчего раздражение Еремея еще больше возрас­тало.

— Не жалеет она вас, — не выдержал он как-то.— Ходить ходит, а не жалеет. Вот женитесь, так хлебнете лиха-то!

Евлампий Максимович на это ничего не ответил. По­вернулся лицом к стенке и стал думать про покойницу- жену, из-за которой очутился на Нижнетагильских за­водах.

Отец ее кровельным железом поторговывал, имел в демидовских владениях дом, хотя приписан был к гиль­дии в Ирбите, поскольку Тагил городом не считался и гильдий в нем своих не полагалось. В Ирбите и сошелся с ним Евлампий Максимович, подвизавшийся в то время при конторе тамошней ярмарки в качестве превзошед­шего все цифирные науки человека. То ли показалось прельстительным дворянское звание купно с немалой, грамотой, то ли воинские заслуги, но тагильский торго­вец, он же ирбитский купец, сосватал Евлампию Макси­мовичу свою засидевшуюся в девках дочь, обещав за ней дом и разное другое имущество.

Евлампий Максимович происходил из однодворцев Смоленской губернии. Отец его до двенадцатого года сам на земле хозяйствовал с двумя работниками, но пос­ле войны впал в окончательное разорение. В списки дво­рян, которые от казны вспомоществование получали, его не занесли, и отец землю продал. Продал и умер вскоре. Евлампий Максимович часть денег пропил, другую сест­рам отдал, а на третью поставил над могилой родитель­ской мраморный памятник с надписью: «Молю о встре­че». Строевую службу он в то время нести уже не мог из-за ранений, инвалидными командами брезговал, тем более что пенсион получал, и после долгих скитаний ока­зался в Ирбите.

Ко времени, когда он с тем купцом познакомился, Евлампий Максимович успел нажить в Ирбите порядоч­но врагов и приустать от холостой жизни, не вызван­ной государственной необходимостью, как то было в го­ды войны с Наполеоном. Еще не видев невесты, он пе­ревел свой пенсион на Нижнетагильские заводы и от­правился туда сам вместе с будущим тестем. Обещанный дом оказался, однако, изрядной развалюхой, а невеста Глафира — чахлой чахоточной девой двадцати семи с половиною лет. Но отступать было поздно. Да и жалка вдруг стало Глафиру, встретившую его с такой робкой надеждой, что просто сил не достало ее обмануть. Она

обвенчались, и три года, прошедшие до ее смерти, были самыми тихими, не сказать — счастливыми, в жизни Ев­лампия Максимовича. Однако душа его жаждала от­нюдь не тишины, что, впрочем, сам он понял далеко не сразу.

Так, размышляя о жене, а вернее — о всей своей жиз­ни, Евлампий Максимович лежал лицом к стенке, когда пришел спасенный им от кнута мужик, принес гуся.

— Гуся унеси, — строго сказал ему Евлампий Мак­симович. — Мне твой гусь не надобен... Да и не за тебя, дурака, я вступился, за порядок. А на тебя мне и гля­деть противно. Тьфу! — Но не плюнул, однако, а возвел глаза к портрету государя: слышит ли он эти слова?

Выпроводив мужика, Евлампий Максимович снял со стены другое украшение своего жилища — аллегоричес­кую картину «Падение Фаэтона». Собственно говоря, это была не картина, а висевший на гвозде обыкновенный тагильский лаковый поднос, на котором отец Татьяны Фаддеевны вместо мишурных колонн и яблок изобразил указанный сюжет. Здесь же, в постели, положив бумагу •на этот поднос, Евлампий Максимович докончил нако­нец свое прошение о воспитательном доме.

Пункт второй написал так:

«Управляющий Сигов с прикащиками вместо Дому построили избушку в длину шесть аршин, в ширину не бо­лее. Приставленные надзирательницы уходят за хлебом, молоком, за священником и прочими надобностями, ос­тавляя младенцев